Вчера вспомнил Анатолия Гладилина, и захотелось написать о нем подробнее.

По-моему, это уникальный писатель. Поэтов, ставших знаменитыми в 20 лет, немало (достаточно вспомнить «наше все»), но прозаиков, написавших в 20 лет повесть, которая, как сказано в Википедии, «имела большой резонанс», до Гладилина я  не знаю.

Гладилин написал свою «Хронику времен Виктора Подгурского» в 20 лет, она была напечатана в «Юности» в 1956 году, когда автору уже стукнул 21 год. А в 1958 «Хроника» вышла отдельным изданием. Я прочитал эту тоненькую книжечку в 1961, в 16 лет, и был сильно впечатлен.  Это была первая современная книга о любви моих сверстников (действие повести начинается, когда герой заканчивает школу, а я тогда собирался в 10 класс).  И вся книга – о любви, хотя с героем, конечно, происходят важные события – он не поступает в институт, начинает работать… Но это – фон. А главное – любовь, естественно, несчастная, от которой герой страдает, от которой старается избавиться. Недавно перечитал «Хронику» - конечно, несовершенная книга, да еще наверняка пришлось цензурные требования выполнять… Но отдельные куски написаны очень сильно. Наверно, Гладилин пережил что-то подобное сам, трудно поверить, что 20-летний юноша просто выдумал такой сюжет и сумел вложить в него такую боль. Но так или иначе, а герой, который постоянно (даже играя в шахматы в турнире) думает о своей любимой, мне показался очень убедительным. А финал просто потряс и удивил. Герой, наконец, избавился от наваждения, у него все хорошо на работе, он встретил другую девушку, с которой у него тоже все хорошо. Короче, хэппи энд. И когда в финале герой встречает свою прежнюю любовь, она ему безразлична, и он, не в состоянии удержаться от мести,  демонстрирует ей это (мне это не понравилось).  И уходит.

Вот как это написано:

 

«Резко поворачивается и уходит.

...Снег скрипит под ногами. Он видит, как перед ним вырастает его тень. Постепенно тень светлеет, теряется. Виктор проходит фонарь. Тень появляется снова, черная и короткая. Она растет, потом блекнет, теряется...

А если оглянуться? Только один раз? Незаметно повернуть голову, поглядеть назад?

Виктор не оглядывается...

Очень скоро он пожалеет об этом».

Последняя фраза была для меня как удар. Неожиданный; грядущее сожаление показалось мне в мои 16 неоправданным. Ушел – так ушел. И нечего сопли распускать.

Я не понял тогда, что в свои 20 лет Гладилин сумел посмотреть на своего 18-летнего героя «со стороны», в этом возрасте два года очень много значат.

Через пару лет я понял, как реалистично, как правдиво написана эта сцена.

К этому времени мы уже выучили на занятиях Валерия Мысовского стихотворение английского поэта Альфреда Хаусмана (перевод Слуцкого мне не очень нравится, но остальные, на мой взгляд, еще хуже)

 

A.E. Housman

When I Was One-and-Twenty

 

When I was one-and-twenty

       I heard a wise man say,

“Give crowns and pounds and guineas

       But not your heart away;

Give pearls away and rubies

       But keep your fancy free.”

But I was one-and-twenty,

       No use to talk to me.

 When I was one-and-twenty

       I heard him say again,

“The heart out of the bosom

       Was never given in vain;

’Tis paid with sighs a plenty

       And sold for endless rue.”

And I am two-and-twenty,

       And oh, ’tis true, ’tis true.

 

Двадцать один мне было.

Я слушал совет мудреца:

«Отдайте гинеи и фунты,

Но не отдавайте сердца.

Отдайте рубины и перлы,

А души нельзя отдавать».

Но двадцать один мне было.

Нет смысла со мной толковать.

 

Двадцать один мне было,

Когда я внимал ему,

Что безнаказанно сердце

Нельзя раздавать никому,

Что буду вздыхать я немало

О том, что с сердцем свершил.

Мне двадцать два миновало.

«Увы, он прав!» — я решил.

 

Прошло время - пришло и сожаление, и осознание того, что был неправ.

Только вот повесть об этом написать не сумел. Хотя и пытался.

 

Звездные часы человечества

 Вспомнил раннюю повесть очень высоко мною ценимого Анатолия Гладилина «Дым в глаза». В этой  повести к герою, Игорю Серову, мечтающему прославиться, является старик по фамилии Шагреньев и предлагает выполнить любое желание Игоря. И тот просит сделать его великим футболистом. Шагреньев выполняет просьбу, заметив при этом:

«А что у нас было на пятьдесят опрошенных в девятнадцатом веке? Сейчас полистаем. Вот: десять — королями, один — губернатором, пятнадцать — собрать полные сундуки золота, двое — изобрести паровоз, семеро — быть непревзойденными игроками в карты, один — убить Пушкина и этим войти в историю, один — открыть Северный полюс, трое — быть первыми фехтовальщиками в мире, девять — великими полководцами, последний — жениться на английской королеве.

Старик спрятал книжку и покачал головой.

— Мельчают люди!»

А еще я вспомнил цикл биографических очерков «Звездные часы человечества» тоже очень высоко мною ценимого Стефана Цвейга. Это рассказы о людях, в жизни которых были часы, благодаря которым они навсегда остались в памяти человечества и, зачастую, изменили это человечество. Самые разные люди – герои, антигерои, жертвы. Автор «Марсельезы» капитан Руже де Лиль. Роберт Скотт, проигравший Амундсену гонку к Южному полюсу и погибший со всей своей экспедицией на обратном пути. Маршал Груши, чья слепая вера в приказ привела к поражению Наполеона под Ватерлоо. Достоевский, ожидающий казни на Семеновском плацу. Ленин, отправляющийся в Россию в «пломбированном вагоне. Васко Бальбоа, открывший Тихий океан. Всего 14 человек,  и каждый оставил свой след в истории, и каждого помнят – добром или злом. Иногда эти «звездные часы» резко изменили их жизнь, иногда остались короткой «вспышкой», после которой не было ничего. 14 человек за несколько столетий – немного. Но ведь это лишь субъективный выбор Цвейга. Я думаю, каждый сможет составить свой, гораздо более обширный список.

И стал я думать, про кого из моих современников можно было бы написать такие очерки. Первые, кто пришел в голову – Юрий Гагарин, открывший человечеству «дорогу к звездам», и Нил Армстронг с его «маленьким шагом человека и гигантским скачком для всего человечества». Подумав, я включил в этот список Яна Палаха, пражского студента, совершившего самосожжение в 1969 году в знак протеста против советской оккупации. Через 20 лет его имя стало символом борьбы чехов за свободу, против коммунистической тирании. Включил и Джеймса Мередита, первого студента-афроамериканца в Миссисипском университете, ставшего символом справедливой борьбы черных американцев за свои права.

Но это все времена моей молодости, а что потом?

Долго думал, и ничего хорошего не придумал.  

Марк Чепмен, психопат, убивший Джона Леннона в 1980. И Джордж Флойд, который при жизни был бандитом и наркоманом. Его звездным часом стала его смерть в этом году (мы, наверно, никогда не узнаем истинную причину смерти – действия полиции или передоз), после которой человечество совершило гигантский скачок в сторону мракобесия и тоталитаризма. Причем добровольно.

Может, кто-то предложит более позитивные кандидатуры?

Потому что я, глядя на происходящее, хочу сказать не «мельчают люди», а «люди сошли с ума».

Особенно если посмотреть на контраст между Мередитом и Флойдом…

 Александра Грина я полюбил его, еще не читая. Грина в СССР после войны не издавали, заклеймив посмертно как «космополита», так что я узнал о нем из отрывков из книги Олеши «Ни дня без строчки», опубликованных в альманахе «Литературная Москва» в 1957. Олеша восторгался Грином – у него была редкая для писателя способность восторгаться чужими книгами (в том числе – современников!), при этом не помню, чтобы он о ком-то из коллег худое слово сказал. Только восторгался (употребляю это слово третий раз, потому что другого и не подобрать) теми, кого любил и ценил.

И был там кусок о Грине (его можно найти вот здесь: http://grin.lit-info.ru/grin/vospominaniya/olesha-pisatel-unik.htm). Олеша очень справедливо назвал Грина «человек, который умеет выдумывать». И буквально несколькими фразами  пересказал несколько гриновских сюжетов. Эти пересказы заставили восторгаться уже меня. Потрясающие выдумки.

А через пару лет появился у меня томик избранных произведений Грина. Там были «Алые паруса» и несколько рассказов. Потом появились и другие книги, читал я с интересом, но все-таки был несколько разочарован. Замечательные выдумки, испорченные корявым, вычурно-выспренным языком. Олеша своим кратким пересказом показывал красоту выдумки, выдавая  самую ее суть (а кое-где и подправляя - к лучшему). А Грин, на мой взгляд,  портил собственную выдумку безвкусно изложенными подробностями. Но лучшие книги Грина я все равно люблю. Немного подправив известную фразу Тарраша о шахматах («Угроза сильнее исполнения»), сказал бы о Грине: «Замысел сильнее исполнения». Но какой замысел! Даже скверным исполнением его не испортишь.

И еще я люблю Грина потому, что по его книге поставлен мой любимый фильм – «Бегущая по волнам». Галич, по-моему, тоже улучшил Грина, сохранив его замысел (и даже улучшив его) и даже отчасти стиль, но устранив свойственную Грину безвкусицу.

И не могу не вспомнить еще один фильм, забытый, мне кажется, незаслуженно – «Рыцарь мечты» Вадима Дербенева (1968 год). В этом фильме биография юного Грина тесно переплетается с его книгами – будущий писатель становится участником собственных сюжетов.

Финал фильма, на мой взгляд, просто гениальный. Появляется парусник – с «нормальными» белыми парусами. На корабле – матросы в опереточных костюмах, героиня (Ассоль?) с внешностью, макияжем и прической манекенщицы (вспоминается героиня Светличной из «Бриллиантовой руки»), герой (Грей?) с пошлыми усиками и живописно-небрежной прической эстрадного певца становится капитаном.  А с берега на этот корабль смотрит автор – измученный безусый мальчик, и алыми (да и не алыми вовсе, а слепяще-солнечными) он видит не только паруса, но и все окружающее. Потому что он болен. И несчастен.

 Для меня эти кадры символизируют жизнь и творчество Грина.    

P.S. В качестве дополнения - песня Михаила Анчарова (на стихи Смиренского) о Грине http://ancharov.lib.ru/MP3/anch01_19.mp3.

Конечно, это не о реальном Грине, а о Грине из романтической легенды, но песню люблю с юности. И вообще люблю песни Анчарова. И писатель был хороший... 

 Время нынче довольно безрадостное, и мне сегодня мне захотелось поднять моим читателям настроение. Я не мастер писать тексты, которые могут поднять настроение, у меня все больше мрачно получается, поэтому сегодня воспроизведу (с небольшими купюрами) текст статьи, которую прочитал вчера на сайте vesty.co.il, и которая меня очень порадовала. Надеюсь, что и читателям понравится.

  В доме престарелых в Тель-Авиве открыли паб с танцами

 Бармену - за 80, официантке - под 90, и от посетителей нет отбоя. Оказывается, можно скрасить карантин.

 В доме для пожилых людей в Тель-Авиве нашли необычный способ развеять вечернюю карантинную скуку. Здесь открыли паб с танцами и алкоголем. Необычная инициатива принадлежит Галии Дорон, 82-летней главе домового комитета здания сети "Мишан" в тель-авивском районе Афека.

"По вечерам у нас довольно скучно, - признается Галия, - уже к 8 вечера все разбредаются по комнатам. Образовательные и другие мероприятия, как правило, проходят днем, а вечером каждый предоставлен сам себе. Поэтому мы подумали: а что можно сделать, чтобы наши вечера были более интересными? Я в шутку предложила открыть паб. Неожиданно у моей идеи нашлось много поклонников".

Так в доме для пожилых открылся паб под названием "Паб-ли". Он работает раз в неделю, на исходе субботы. Здесь проводятся танцы, выступления, звучит музыка. Желающим подают алкогольную карту с выбором напитков. Все работники паба – сами жильцы "Мишана", они с удовольствием исполняют должности барменов и официанток.

Галия Дорон рассказывает, что музыка в пабе - это любимые песни жильцов, и каждый может подпевать в свое удовольствие. "У нас есть пиво, вино, пунш и мороженое, и атмосфера очень приятная. Цены доступные, а на выручку покупаем подарки или закуски для гостей".

По словам Галии, паб оказался очень успешным проектом, особенно в период коронавируса, когда постояльцы страдают от одиночества. "Это позволяет нам расслабиться и почувствовать себя так, как будто мы и правда вышли в свет. Многие наряжаются перед таким вечером в пабе, и это очень радостно".

 

Дополнительно – еще одно сообщение, ограничусь заголовком, этого, по-моему, достаточно:

«Слепой журналист BBC попался на скачивании порно на работе»

P.S.

Поразмыслив, решил, что в наше карантинное время фотографию к статье прекрасно дополнит известная картина Ярошенко. Остаемся оптимистами!

Всюду жизнь

 Что такое несправедливость?

 Несправедливость – это когда у кого-то есть что-то, чего нет у нас. А если у нас есть что-то, чего нет у других, мы считаем, что это «что-то» принадлежит нам по праву, что мы это заслужили.

На мой взгляд, эти слова справедливы по отношению к большинству людей. Включая меня. Я осознал это как-то разом. Дату не помню, но помню в связи с чем.

Когда я работал инженером, нам на работе выдавали продовольственные заказы (за деньги, разумеется). В эти заказы входил какой-нибудь дефицит – растворимый кофе, полукопченая колбаса, потом и зеленый горошек, и сгущенка  – дефицитом постепенно становилась практически вся еда). На лабораторию из 30 с лишним человек давали 2-3 заказа, их разыгрывали,  те, кто давно ничего не выигрывал, расстраивались. При этом мы знали, что отдельческое начальство получает заказы персонально, на каждого, каждый раз. Это казалось нам большой несправедливостью; 5-6 начальнических заказов на 300 сотрудников отдела ничего серьезно не изменили бы, но хотелось, чтобы все были на равных, чтобы поделить по справедливости. Что характерно, «Собачье сердце» с шариковским «Взять все да и поделить» я прочитал задолго до этого… И только через сколько-то лет я сообразил, что у множества других людей вообще никаких заказов на работе нет, и они, наверняка считают несправедливым, что нам хоть что-то достается. Причем и сообразил-то я это не из общих соображений, а потому что подумал, что у жены на работе заказов не бывает. И тогда пришло осознание того, что я рассуждал как Шариков.  

Так уж видно, устроены люди, даже большие люди. Академик Виталий Лазаревич Гинзбург в годы перестройки очень активно выступал против существовавшей в СССР системы привилегий. Выступал, он, конечно, вполне искренне.  Причем не только в СМИ, но и дома, перед домашними. И вот когда он дома произносил очередную обличительную речь, его дочь поставила его в тупик простым вопросом: «Папа, ты рубишь сук, на котором мы все сидим, ты что, хочешь, чтобы ты и мы все лечились в районной поликлинике?»  Будущий нобелевский лауреат  не нашелся, что ответить. Ему, как и мне, не приходила в голову мысль про собственные льготы и привилегии. Так уж устроены люди – даже самые умные и достойные (это я не про себя, а про Гинзбурга).

 Вчера написал, что было бы интересно поменять местами Рота и Оуэна в «Песне имен».

И вспомнил случай, когда поменяться ролями хотели сами актеры.  Я читал где-то, что в ходе съемок «9 дней одного года» у Смоктуновского появилось желание сыграть Гусева, а у Баталова – Куликова. Не знаю, правда ли это, но было бы очень любопытно. Наверно, актерам хотелось выйти за рамки сложившихся стереотипов. С трудом представляю себе, чтобы Смоктуновский смог сыграть человека, который всегда уверен в том, что он прав (конечно, Смоктуновский мог сыграть все¸ но все же до такой ли степени?), и совсем уж не представляю, чтобы Баталов смог сыграть человека, который сомневается.    

P.S. Вспомнил Баталова в роли человека, не уверенного в себе. Голубков в "Беге". Роль, конечно,  далеко самая выигрышная, но Баталов там, на мой взгляд, не убедителен. А уж на фоне Евстигнеева и Ульянова его просто не видно.  

Песня имен

Вчера мы посмотрели фильм «Песня имен» (The Song of Names), и я хочу рекомендовать его тем, кто не видел. Как тем, кого интересует еврейская тема, так и тем, кто просто любит хорошее кино.

Вот аннотация из Вики: «Еврейская семья погибает в лагере смерти Треблинка во время Холокоста, и выживает только один их ребёнок — гениальный скрипач Довидл, который ещё до войны остался в Лондоне в приемной семье Симмондсов для продолжения музыкального образования. А для их сына Мартина он становится настоящим братом. Но Довидл пропадает в день, когда должен состояться его первый концерт, и только через тридцать пять лет Мартину удается найти его».

Тем, кто не хочет смотреть депрессивные фильмы, особенно в нынешние нелегкие времена, сразу говорю: в фильме нет «лагерных» сцен, Треблинка и варшавское гетто в фильме лишь упоминаются. Фильм, понятно, веселым не назовешь, но он светлый и человечный. В фильме заняты очень хорошие актеры – Тим Рот и Клайв Оуэн. Оуэн несколько неожиданно выглядит в роли ультраортодоксального еврея, но с ролью этой он справился блестяще. Совершенно другая пластика – достаточно сравнить Оуэна в «Песне имен» и Оуэна в «Пристрели их». Вообще-то, если посмотреть на фотографии актеров без грима, то представляется, что естественно было бы поручить Роту роль еврея, а Оуэну – англичанина. Но режиссер решил по-иному – и получилось отлично. У Оуэна в фильме даже глаза еврейские, не понимаю, как это можно сыграть. Интересно, что получилось бы, если бы актеров поменяли местами… И дети, играющие героев в детском возрасте, очень хороши. И музыка в фильме сильная. И убедительно сняты сцены из прошлого, а «дуэль» скрипачей в лондонском бомбоубежище просто потрясает. (Тут, кстати, вспомнилась «дуэль» пианистов в «Легенде о пианисте» с тем же Тимом Ротом, - тоже очень советую посмотреть) . И в целом - фильм не из тех, что посмотрел, а через неделю и не вспомнишь, к нему возвращаешься, думаешь…

Короче – рекомендую.

P.S. Огромное впечатление на меня произвел мемориал в Треблинке, показанный в фильме, - символическое кладбище. Что ни говори про антисемитизм поляков и их историческую вину, но этот мемориал они все-таки создали в начале 60-х – как раз в ту пору, когда Евтушенко написал в своем «Бабьем Яре»: «Над Бабьим Яром памятников нет».  

Тим Рот и Клайв Оуэн в фильме "Песня имен"

Тим Рот

Клайв Оуэн

Герои фильма в детстве

Мемориал в Треблинке

Мемориал в Треблинке

Мемориал в Треблинке

(продолжение вчерашнего) 

От той перестроечной поры осталось еще одно яркое воспоминание. 1 мая 1990 года. В этот день власти разрешили участие в первомайской демонстрации трудящихся на Дворцовой площади «альтернативной» (то есть попросту антисоветской) колонны. Об этом было объявлено в СМИ, и мы с 16-летней тогда дочкой (вопреки здравомыслящей жене) отправились к месту сбора. Собирались где-то далеко от Дворцовой, и людей было много. Хотя стоя в колонне, трудно оценить ее численность. Среди нас были тогдашние лидеры ленинградского демократического движения, которых нынче никто и не помнит.  Но главное было – чувство, что тебя окружают «свои», друзья, пусть и незнакомые. Не доводилось мне с тех пор видеть такое множество радостных людей, не было ни злобы, ни ожесточения. После того дня выборов – этот момент был самым светлым.

Где-то уже неподалеку от площади нашу колонну остановили. Тут стало ясно, что нас не так уж много – нас без труда взяли в плотное кольцо. Как у Кима: «Ах, как узок круг этих революцьонеров!/То-то так легко их окружили во дворе!» Только здесь было не во дворе, а прямо посреди улицы. У людей в форме, что окружили нас, правда, не было саперных лопаток, но зато были автоматы. Разумом понимал, конечно, что не должны стрелять или бить. Но пел ведь тот же Ким: «Как рвенье дойдет до провинции, гвозданут иной раз не того». Корил себя, что дочку взял. Но все обошлось. Не помню, сколько прошло времени, но кольцо людей в форме разомкнулось, и мы пошли дальше. Когда дошли до площади, стало ясно, зачем нас задерживали. «Официальная» демонстрация к этому времени уже закончилась, отцы города слезли с трибуны у Зимнего дворца, трудящиеся разошлись по домам, площадь была пуста, телевизионный репортаж завершился.  На огромной пустой площади наша немногочисленность была особо ощутима.

Но чувство единения все же было, и митинги и демонстрации случались более многочисленные.

Старшее поколение слушало и пело окуджавское «Возьмемся за руки друзья», молодые «Мы вместе» Кинчева и «Перемен!» Цоя. Правда, непафосный Цой на песню Кинчева отозвался строчками «Все говорят, что мы в месте, все говорят, но немногие знают, в каком».

Что касается цоевских «Перемен!», то недавно человек, который лучше чувствует слово, чем я, обратил мое внимание на любопытный момент. Да, в песне «Перемен!» говорится: «Перемен требуют наши сердца» - требуют! Но чуть дальше -  «Мы ждем пеpемен!» То есть не боремся за перемены, не добиваемся, а ждем. Видимо, когда принесут. На блюдечке с голубой каемочкой? А дальше уж и вовсе откровенное: «И вдpyг нам становится стpашно что-то менять». А написана песня в 1986 году. Так что Цой, видимо, все понимал про Россию еще тогда. Наверно, он был гений.

А в узости круга я имел возможность убедиться наглядно. Конечно, два стоквартирных дома – нерепрезентативная выборка, но все же.

В 90-е годы лидеры демократического движения в уже Петербурге объявили акцию солидарности. Не помню, по какому случаю, но тогда этот случай казался весьма серьезным и важным. Дело было зимой, были морозы, но людей и не звали на улицу, на митинг. Предложено было каждому, кто «вместе», ровно в 8 вечера выключить в квартире свет и подойти к окну с зажженной свечой. В назначенное время я выключил и подошел. В стоквартирном доме напротив горела свеча в одном-единственном окне. Когда наступила весна, я вышел как-то на балкон, а тот, что зажег свечу, сидел у открытого окна. Он махнул мне рукой, предлагая выйти на улицу. Мы вышли, разговорились. Он сказал, что в нашем таком же стоквартирном доме моя свеча тоже была единственной. А ведь наши дома – из первых ленинградских кооперативных, и жила там исключительно советская интеллигенция… Так что не стоило, конечно, сокрушаться после выборов 2000 года (будто не было выборов в Думу в 1993). Можно было все понять намного раньше.

Но я же не гений…

 25 лет и 10 месяцев назад, 21 ноября 1984 года, я был на футболе, на матче последнего тура чемпионата СССР, «Зенит» - «Металлист» Харьков. Это был невероятно важный матч. В случае победы «Зенит» становился чемпионом, независимо от исхода остальных матчей. Впервые в истории. Этого дня не дождались многие поколения ленинградских болельщиков. Был конец ноября, и матч проводился в спортивно-концертном комплексе имени Ленина, расположенном недалеко от станции метро «Парк Победы». В зале было около 25 тысяч мест, а желающих побывать на историческом матче – сотни тысяч. Не помню уже, как мне удалось раздобыть билет, но удалось. «Зенит» победил 4:1 и стал чемпионом. Зрители, и я в том числе, были счастливы. Но я пишу этот текст не о футболе.

После матча основная часть этих 25 тысяч зрителей двинулась к метро. Естественно, было много поддатых. У входа в метро собралась огромная, разгоряченная толпа – и началась давка. Слава богу, среди зрителей              практически не было женщин и детей, и обошлось без жертв. Но я, так уж получилось, оказался в гуще этой толпы, и было страшновато. Хотя реально ничего страшного не произошло, слегка помяли, но вид «тупой, бессмысленной толпы»  запомнился надолго.

Так случилось, что шесть лет спустя, летом 90-го года я снова оказался около СКК. Там, на площади, проходил «демократический» митинг. Народу было побольше 25 тысяч, и на митинге-то было немало женщин – детей вроде не было. Когда митинг закончился, все опять же двинулись к метро, причем все разом – со стадиона выходят постепенно. Когда толпа добралась до метро, все было по-другому. Никакой давки, люди стояли спокойно, улыбаясь друг другу, общаясь между собой. Женщин пропускали вперед. Тогда я ощутил разницу, о которой раньше только читал, – между стихийной толпой и таким же количеством людей, которые не образуют толпу, а каждый остается человеком. Очень это был радостно. Это вообще было время радости, с 1989 года, с первой свободной предвыборной кампании, когда мы на работе открыто печатали листовки, и никакой первый отдел не возникал против недозволенного использования множительной техники, потом мы выходили на улицу в пикеты, агитируя за «демократических» кандидатов, раздавая листовки прохожим. Листовки не приходилось навязывать, люди с удовольствием их брали – и все улыбались друг другу. И потом, в понедельник после выборов, когда по радио стали объявлять первые результаты, и мы услышали, что безвестные доселе младшие научные сотрудники и инженеры победили секретарей обкомов, это было счастье. Был не по-мартовски теплый, солнечный день, мы шли группой единомышленников с работы к метро, расстегнув пальто, оживленные, счастливые. Потом, по мере того, как развивались события в стране, ощущение счастья потихоньку ослабевало, пока не пропало совсем. Но еще оставалась надежда, что этот страшноватый переходный период кончится, и что переход этот ведет к нормальной жизни.

После президентских выборов 2000 года, которые прошли в тот же день, что выборы 1989 года – 26 марта, -не осталось и надежды. Лишь горечь и безнадежность.

 

Моей маме тоже повезло

 Вчера была годовщина свадьбы моих родителей. 77 лет. Я уже писал об отце – «Моему отцу повезло». Сегодня хочу написать о маме. Ей тоже повезло.

Мама редко вспоминала блокаду, но иногда кое-что рассказывала. Как-то она сказала, что в блокаду выжили три категории людей. Те, кто по роду службы имел доступ к распределению продовольствия, те, кто в самом начале, пока в магазинах были продукты, сделали запасы, и те, кому повезло.

Моей маме и бабушке повезло. Запасов они не делали, считая тех, кто так поступает, паникерами (Что мама в свои 19 лет так думала, меня не удивляет, но о чем думали бабушка и дед, которые пережили послереволюционный голод, я не понимаю. Но, видно, верили пропаганде больше, чем своему опыту). К продовольствию моя семья доступа не имела. Так что – повезло. Первый раз – в декабре, в самое голодное время, когда приехал с фронта отец маминой школьной подруги, которая жила в доме напротив. Он никого не застал дома и пришел к маме узнать про своих. И узнав, что их эвакуировали, оставил маме целый рюкзак с едой, которую привез семье. Наверно, это спасло маму и бабушку. Дед умер, но не от голода, от болезни. Но еда из рюкзака кончилась, а блокада продолжалась. И тут маме с бабушкой повезло еще раз. В феврале они уже здорово ослабли, но к ним пришли люди с завода, где работал дед, и предложили им эвакуироваться. Деда, видно, любили и уважали на работе (он был главным бухгалтером крупного завода, не помню, какого), если вспомнили в такое время о его семье. Так что маму и бабушку вывезли из Ленинграда, они выжили. И тут им повезло еще раз. Эшелон, на котором их после Ладоги везли в эвакуацию, на стоянке оказался рядом с составом, в котором ехали эвакуированные из университета. Мама до войны училась в университете (в войну она работала медсестрой в военном госпитале), а бабушка работала там бухгалтером. И им разрешили пересесть в университетский эшелон, и они приехали в Саратов, где мама продолжила учебу, а бабушка заступила на работу в бухгалтерии университета. Осенью 43 года мама поехала навестить ту самую подругу, во всяком случае, так она объяснила свою поездку бабушке. А подруга была в эвакуации в Молотове (Вятке), там находилась и эвакуированная Военно морская медицинская академия, где учился отец.  Так что там родители и поженились. Бабушка отца сильно недолюбливала, и часто сокрушалась, что отпустила маму к подруге. Правда, зная мамин характер, не думаю, что ее можно было бы не пустить…

После снятия блокады все вернулись в Ленинград, родители доучивались. Тем временем и я родился. А потом маме повезло еще раз - она заболела туберкулезом.

Мама училась на филфаке на монгольско-тюркском отделении (она говорила, что сама не может понять, зачем она пошла на это отделение). Но, так или иначе, после учебы ее оставили в аспирантуре, и она быстро написала диссертацию. Какое-то исследование монгольских летописей времен Чингиз-хана. Диссертация была готова, уже переплетена, я потом читал ее, защита была уже чуть ли не назначена. И тут мама заболела туберкулезом. Какая уж тут защита. Но маму вылечили, легкие ее впоследствии не беспокоили. А за время ее болезни выяснилось, что ее научный руководитель – буржуазный космополит и одновременно еврейский националист (тогда такое никому не казалось странным) со всеми вытекающими последствиями. Если бы мама защитилась, и ее оставили на кафедре, загремела бы, скорее всего вместе со своим руководителем. А так – обошлось. Не было счастья, так несчастье помогло. А отец к этому времени защитился, и его отправили в Архангельск. Мама поехала с ним, и тут ей повезло еще раз. Хотя тут дело было все-таки не в везении. Дело в том, что учась в университете на своем монгольско-тюркском отделении, мама одновременно не только прослушала курс русской литературы, но и экзамены сдала, что и было зафиксировано в соответствующей бумажке. Так что в Архангельске ее охотно взяли в местный пединститут на кафедру русской литературы. Маме эта работа нравилась (пока не доходило дело о советской литературы, тут ей приходилось трудно). В Архангельске мама написала новую диссертацию – о Белинском. На этот раз защитила без приключений. Потом мы вернулись в Ленинград, и тут маме повезло еще раз. Филологу трудно было найти тогда в Ленинграде работу, выпускников филфака распределяли учителями или давали свободный диплом. А маме каким-то чудом удалось (хотя и не сразу) найти работу в Институте театра, музыки и кинематографии, в секторе кино. Там она и работала успешно потом почти до самой смерти. Занималась в основном экранизациями – филолог же. А главной своей работой считала пятитомное издание «Из истории Ленфильма», редактором-составителем которого она была. Докторскую ей писать было лень, так что занялась она этим, только когда начала опасаться, что ее отправят на пенсию. А работать ей нравилось. Тогда  она села и быстренько написала докторскую, которую защитила в 67 лет. И продолжала работать, пока сама не решила уйти в 80 лет, когда работать ей стало тяжело.

Мама, 1940

Родители поженились

Мама после войны

 Прежде, чем начинать рассказ о поездке в Париж, решил сперва вернуться в прошлое – советское прошлое. В СССР для рядовых граждан (да и не только для рядовых) поездка за границу была чем-из ряда вон выходящим. Особенно на Запад. В страны социалистического лагеря еще можно было поехать по путевке,  а про Запад и мечтать было нечего. Правда, даже в соцлагерь могли поехать только люди, не имеющие допуска к секретной информации, то есть не работающие в «ящиках». «Ящиками» называли тогда всякие закрытые НИИ, КБ и заводы. У этих организаций не было названий, только номер почтового ящика. Я вот в 16 лет пошел работать токарем в «организацию п/я 590». Это был, конечно, полный идиотизм, во всеуслышание заявлялось, что в этой организации занимаются чем-то секретным. Поэтому, видимо, со временем «ящикам» присвоили названия. «П/я 590» стал называться «Гранит». Но ситуация с выездом от этого не изменилась. Все работники бывших «ящиков» (это выражение сохранилось) были невыездными. У нас на работе как-то прошел непонятно откуда взявшийся слух, что нам разрешат поездки в Болгарию - это была заграница низшего уровня (Тогда бытовала пословица «Курица не птица, Болгария  не заграница». Кстати, в СССР упорно ходил слух, что болгары вообще просились принять их в СССР, но им отказали, чтобы не терять голос в ООН. Не знаю, откуда взялся этот слух, возможно, подобная мысль и возникала, только, конечно, не у болгар). Но хоть что-то. Наиболее активные кинулись в первый отдел выяснять, как можно поехать, на них там посмотрели, как на идиотов.  

Но даже тем, кто имел по крайней мере теоретическую возможность выбраться хотя бы в соцлагерь, реализовать эту возможность на практике было не просто. Нужно было иметь безупречную биографию, но и в этом случае нужно было для получения разрешения на поездку выдержать экзамен, который проводила на работе «тройка» - представитель парткома, профкома и администрации. Об этом есть у Высоцкого соответствующая песня. В ходе экзамена проверялась благонадежность и политическая зрелость и грамотность кандидата на выезд за рубеж. Без рекомендации «тройки» выезд был закрыт. В нашей компании попытку поехать в эту самую Болгарию делала покойная Галя Прокопова. Она совершенно не интересовалась мировой политикой, газет не читала, так что, когда на экзамене у нее спросили, что она думает о положении в только что получившем независимость государстве Бангладеш, она не поняла о чем речь. Про Бангладеш она знать не знала, и ей послышалось «Банда Дэш», а что это за банда она, естественно, тоже не знала.  Члены отборочной комиссии стали стыдить ее за политическую безграмотность, Галка разозлилась, сказала все, что думала об этом экзамене и о членах комиссии, и ушла. В Болгарию она, понятно, не поехала.

Из нашей компании «побывавший» был только один – Коля Мельников. Он каким-то образом ездил в командировку – аж в США, что было огромной редкостью, особенно для молодого человека без научных заслуг. Причем ездил он один. После этого мы стали подозревать, что он сексот. После поездки Коля много чего рассказывал об Америке, его сильно впечатлило, что там небольшая организация в несколько десятков человек выполняет примерно такой же объем работ, как огромный ВНИИМ, где он работал. А больше всего его изумило, что «простые» американцы охотно общались с ним, зная, что он из СССР, - не коллеги, а именно «простые» , «на улице», - явно не опасаясь за последствия. А уж когда сосед в самолете, разговорившись с ним, рассказал новому знакомому из СССР, что работает на каком-то предприятии, связанном с ядерной энергетикой (деталей не помню), его изумление стало и вовсе беспредельным.

Так что появление возможности свободно ездить за границу после распада СССР стало огромным событием для граждан новой России – во всяком случае, для тех, у кого теоретическая возможность поехать дополнялась финансовыми возможностями.

 

Десять процентов

 Сегодня тоже о Франции – о французском сериале «Десять процентов» (в оригинале - Dix pour cent, в английском переводе – Call My Agent). Мы только что закончили смотреть второй сезон (в каждом сезоне – 6 серий по 50 минут).

Мы с женой любим «профессиональные» сериалы – о жизни и работе людей тех или иных профессий. Прежде всего – о врачах, начиная еще с 90-х, когда в России показывали замечательный сериал «Скорая помощь (ER). Были интересные сериалы о полицейских, о журналистах, о телевизионщиках. А здесь, когда я прочитал аннотацию, меня заинтересовала тема. Это сериал о работе сотрудниках агентства, клиентами которого являются киношники – актеры, режиссеры, знаменитые и начинающие. Стали смотреть, сразу стало интересно, так что вчера досмотрели второй сезон, впереди третий (вышел и четвертый, но он пока что не переведен на русский). Мы плохо знаем французское кино и французских актеров, так что не сразу поняли, что смотрим самый необычный сериал из тех, что довелось увидеть. Подозрения возникли только в третьей серии, когда на экране появилась известная нам Натали Бэй, играющая Натали Бэй, со своей дочерью Лаурой Смет, которая играет Лауру Смет (про дочь я в интернете посмотрел, раньше о ней не слышал). Мы решили, что это такой разовый оригинальный прием. Но когда через несколько серий на экране появилась Изабель Аджани в роли Изабель Аджани, все стало ясно. Я на всякий случай проверил в интернете – и все подтвердилось. Сотрудников агентства играют актеры, тут все нормально. А вот всех клиентов-актеров играют актеры под собственными именами, они изображают самих себя. Камео – вещь обычная, часто встречающаяся (самое интересное камео, что я видел – Это Шварценеггер в «Последнем киногерое», который в основном изображает собственного киноперсонажа, но как бы в реальной жизни, а потом и самого себя, причем встречается со своим киногероем). Но здесь на камео построен весь сериал, каждая серия посвящена одному актеру (или дуэту). Причем актеры, изображающие самих себя, все время попадают в смешные, нелепые, а то и щекотливые, не очень приглядные, ситуации. К примеру, Натали Бэй с дочкой мечтают сняться вместе, а когда мечта к их радости начинает сбываться, они вдруг узнают, что по условиям съемок им придется провести три месяца вместе, бок о бок, а это категорически не устраивает ни мать, ни дочь, которые любят друг друга, но не могут долго находиться вместе, начинают ссориться. Так что обе с помощью агентов начинают пытаться увильнуть от роли, скрывая истинные мотивы друг от друга.

И есть очень смешной эпизод, когда Жюльет Бинош примеряет платье для особого случая – она должна вести церемонию открытия Каннского фестиваля. Меряет платье, горячо обсуждает его с портнихой и агентшей. И вдруг звонит телефон, и она опрометью бросается к нему с криком: «Это, наверно, мой сантехник!». Тема платья проходит через всю серию и завершается весьма нестандартно.

Очень интересная (и удачная) попытка показать, что даже самые-самые звезды – обычные люди, со своими слабостями, недостатками, фобиями. И удивительно, что такие знаменитости согласились сниматься в далеко не самой выигрышных для себя ситуациях. То, что показано, сильно отличается от их имиджей в «глянце».

И сделан фильм людьми и о людях, которые по-настоящему любят кино. Нам, разделяющим эту любовь, смотреть его очень интересно.

А впереди третий сезон, в котором мы увидим Монику Белуччи, Жана Дюжардена, которого мы недавно узнали и полюбили после фильма «Любовь не по размеру» (Un homme à la hauteur) и еще больше полюбили после роли в фильме про дело Дрейфуса «Офицер и шпион» (J'accuse), Изабель Юппер и, под занавес, самого Клода Лелуша!

А потом будем ждать выхода четвертого сезона.

 Франция, Париж

 Я полюбил Францию в 10 лет. Тогда мне купили «Трех мушкетеров». До сих пор помню эту книжку темно-красного цвета с замечательными иллюстрациями. Детгизовское издание 1954 года из серии «Библиотека приключений и научной фантастики». Не помню, чтобы до этого какая-нибудь книга так меня захватывала. Несколько дней я буквально не выпускал ее из рук. Родители вечером чуть ли не силой ее у меня из рук вырывали, чтобы отправить спать, а я канючил, уговаривая дать мне еще хоть 50 страниц прочитать. Хотя канючил больше из вредности, поскольку, отправившись спать, все равно продолжал читать под одеялом с фонариком. Вот тогда я полюбил Францию. А вскоре полюбил и Париж. В конце 1956 года в СССР приехал на гастроли Ив Монтан. Это был, наверно, первый приезд в СССР иностранной звезды, и гастроли были шумные. О них писали в газетах, рассказывали по радио. Вскорости вышел фильм о гастролях продолжительностью больше часа. И дома было полно разговоров о Монтане. И из песен мне больше всего запомнились «О, Париж» и «Большие бульвары». Я представлял себе эти бульвары, правда, вскорости убедился, что представлял неверно - когда начал ходить в Эрмитаж и полюбил импрессионистов. Одной из моих любимых картин на третьем этаже стал «Бульвар Монмартр в Париже»  Камиля Писарро. Я подолгу смотрел на эту картину, и в конце концов начиналось казаться, что экипажи движутся по мостовой, а люди - по тротуару… Как мне хотелось побывать там, но я даже тогда понимал, что это абсолютно несбыточная мечта. Любовь к Франции и Парижу добавляло знакомство с другими французскими шансонье. Французский шансон (в отличие от русского) – один из любимейших моих музыкальных жанров, и французских певцов в те годы иногда можно было услышать по радио и даже по телевизору. Пиаф, Азнавур,  Реджани… Не помню, откуда я узнал имя Жоржа Брассенса, его песен почему-то не передавали, но помню, как я рвался где-то в конце 50-х на фильм «На окраине Парижа», потому что знал – он там играет. И не зря рвался – фильм замечательный, а пение Брассенса просто завораживало, хотя я, естественно, не понимал слов. Еще в те школьные годы любовь к Франции добавил мне концерт Сомова – первое отделение в значительной степени состояло из стихов французских авторов – я тогда впервые услышал имена Элюара и Превера. Эти стихи тоже завораживали. Больше всего запомнились два стихотворения – оба о спичках. Стихотворение Превера я запомнил наизусть  с первого раза, правда, оно коротенькое

Сегодня я нашел их в интернете. Процитирую, наверно, не все их знают.

 

Жан ДИПРЕО

«ЮНАЯ СПИЧКА»

 Она была маленькой спичкой,

Юной и стройной спичкой

В красном платьице скромном.

Но однажды она случайно

Задела шершавую стенку

И мигом вспыхнула ярко,

И первому встречному щедро

Она отдала своё пламя -

Юная стройная спичка

В красном платьице скромном

( Теперь оно стало чёрным ).

Лежит она в куче пепла

Среди обгоревших спичек,

Брошенных, жалких, потухших.

 

О, если бы принц заметил

Юную, стройную спичку!

Но у принца была зажигалка.

 

 ЖАК ПРЕВЕР

«ПАРИЖ НОЧЬЮ»

Три спички, зажжённые ночью

                           одна за другой:

Первая — чтобы увидеть лицо твоё

                                всё целиком,

Вторая — чтобы твои увидеть глаза,

Последняя — чтобы увидеть губы твои.

И чтобы помнить всё это,

                        тебя обнимая потом,

Непроглядная темень кругом.

 

Как произносил последние строки обоих стихотворений Сомов – без всякого пафоса, но так, что мороз по коже шел.

 Была еще, конечно, «Колдунья» с Мариной Влади, был Мериме, томик его «Избранного» я перечитывал много раз.

Короче, много было причин любить Францию и Париж.

Но все долгие годы жизни в СССР я был уверен, что Париж для меня останется чем-то нереальным, существующим только на страницах книг, на полотнах картин и на экранах кинотеатров. Я даже ни одного человека не встречал, который сказал бы «Я был в Париже», хотя, к примеру, была у нас на курсе девушка, родившаяся в Вашингтоне, округ Колумбия…

(продолжение следует)

Ив Монтан и Симона Синьоре в Ленинграде

Камиль Писарро "Бульвар Монмартр в Париже"

Жорж Брассенс в фильме "На окраине Парижа"

Марина Влади в фильме "Колдунья"

 

 

14 сентября был день рождения поэта Александра Кушнера. На израильском «русском» радио Кан РЭКА по этому случаю была о нем передача, в которой прозвучало стихотворение, которое начинается так:

 Умереть, не побывав в Париже,

Не такая уж беда.

Можно выбрать что-нибудь поближе.

Есть другие города.

 Наверно, когда умираешь, не так уж важно, успел ли побывать в Париже. После смерти – тем более не важно. Но вот пока я жив, я счастлив, что хоть и на старости лет (в молодости-то и не мечтал), но побывал в Париже – даже дважды. Сейчас в связи с пандемией «заграница» закрыта, неизвестно, когда снова появится возможность путешествовать, а годы-то идут. Но мы с женой решили, что если выпадет возможность еще хоть раз поехать за границу, пока есть на это силы, -  поедем снова в Париж. А о первых двух поездках напишу после праздника.

Пока же всех, для кого еврейский Новый год что-то значит, поздравляю с наступающим новым годом. Шана това вэ матука.  

 Вчера, когда писал о Шульгине, упомянул Таврический дворец – и потянулась цепочка воспоминаний.

Таврический дворец я помню с раннего детства. Когда мы с бабушкой гуляли в Таврическом саду, мы нередко выходили из сада через выход на Потемкинскую улицу и заходили в оранжерею, она была рядом с садом. Мне там очень нравилось. Там было всегда жарко, душно и влажно, как в джунглях, росли всякие экзотические растения с яркими большими цветами, даже запах был нездешний, какой-то тарзаново-жюльверновский. Да и снаружи выглядела оранжерея не по-здешнему. Не случайно на ее фоне и внутри снимали несколько сцен советского «Шерлока Холмса». После оранжереи мы выходили на улицу Воинова (теперь она снова Шпалерная), упиравшуюся в Смольный собор. Улицу эту я очень любил. Она была какая-то светлая и торжественная. По Воинова мы доходили на нашей Таврической, и на углу Таврической стоял Таврический дворец. Его я как раз не любил, казался он мне каким-то скучным, и совершенно не соответствовал моему малолетнему представлению о дворцах как о чем-то ярком и праздничном, и обязательно с башнями (наверно, я малость тогда путал «дворцы» и «замки»). И последующие впечатления о дворце были скучные и унылые. Его часто показывали в «Ленинградской кинохронике». Попасть на этот киножурнал перед фильмом считалось самой большой неудачей после «Новостей строительства», и в нем непременно был дежурный сюжет, в котором показывали дворец снаружи, а потом – какое-то заседание в зале дворца, на котором какое-то какие-то безликие люди дружно аплодировали чему-то. Я в принципе знал, что до революции в Таврическом дворце заседала Государственная Дума, а после октябрьского переворота там собралось Учредительное собрание, которое тут же разогнали, убив в колыбели российскую демократию. Правда, дальнейшая история показала, что младенец был все равно нежизнеспособный…  И только после фильма «Перед судом истории» у меня в голове теоретическое знание сложилось с реальной картинкой. Я осознал, что именно в этом зале шла когда-то реальная политическая борьба между реальными политическими партиями, что в какой-то момент там решалась судьба России. Формально эту судьбу решил матрос Анатолий Железняков своей знаменитой фразой.   

К Железнякову у меня, даже когда я еще в школьные годы стал антисоветчиком, отношение было очень теплое. Этим я обязан Олеше, в 12 лет я прочитал в его книге «Ни дня без строчки»  миниатюру, посвященную Железнякову:

«Я знал интеллигентного матроса, который, говоря со мной о коммунизме, привлек в качестве метафоры синюю птицу счастья из Метерлинка, – Анатолия Железнякова, того самого матроса, которому был поручен разгон (так сказать, техническое его исполнение) Учредительного собрания. Он, как известно, подошел вдруг к председательствовавшему Чернову и сказал:

– Пора вам разойтись. Караул хочет спать.

Караул был из матросов.

Он был очень красивый человек, Железняков, светлой масти, утонченный, я бы сказал – в полете. Он был убит на Дону в битве с Деникиным – убит в то время, когда, высунувшись из бойницы бронепоезда, стрелял из двух револьверов одновременно. Так он и повис на раме этой амбразуры, головой вниз и вытянув руки по борту бронепоезда, руки с выпадающими из них револьверами. Это мне рассказывал очевидец…»

Замечательный был писатель Олеша. И, наверно, мог бы быть отличным сценаристом. итая, прямо видишь сцену смерти Железнякова. Написано искренне; Олеша ведь писал «в стол», не рассчитывая на публикацию. Написано романтично, и не по «горячим следам», когда у многих интеллигентов в России сложилось поначалу романтическое представление о революции, а через много лет, когда всем стало ясно, к чему привела эта самая революция. Да и не был Олеша романтиком – как можно даже представить себе такое о человеке, который свою лучшую книгу начал фразой «Он поет по утрам в клозете», а закончил фразой «Сегодня, Кавалеров, ваша очередь спать с Анечкой». Значит таким Олеша Железнякова действительно видел, таким он ему запомнился - красивым и светлым.

Хотя совершенно не обязательно, что Железняков и в самом деле был такой, но я его с тех пор всегда видел глазами Олеши. Несмотря на то, что разгон «Учредиловки» - один из самых трагических моментов в истории России. Правда, осознал я это гораздо позже.

Из-за представления о Железнякову «по Олеше» я не любил песню «В степи под Херсоном высокие травы». Идиотская песня,  в которой Железняков выглядит полным идиотом, так что совершенно непонятно, за что им восхищается автор текста, комсомольский поэт Михаил Голодный. Ведь что мы видим в этом тексте? Железняков, командуя отрядом, абсолютно заблудился – «Он шел на Одессу, а вышел к Херсону». Это при том, что расстояние между Одессой и Херсоном - 204 км. А потом завел отряд в засаду, и в результате погиб. В 1941, если бы он все же вышел из окружения, его бы, наверно, расстреляли за невыполнение приказа…

На самом деле Железняков действительно командовал бронепоездом и погиб в этом бронепоезде – под Днепропетровском, от которого триста с лишним километров до Херсона и четыреста с лишним – до Одессы. Так что текст Голодного – типичный пример советской мифологии, которая не придерживается фактов начисто, даже когда скрывать нечего, и правда вполне пригодна и даже нужна для большей достоверности мифа. Эта традиция живуча…   

 

 55 лет назад, в 1965 году, на экраны вышел (очень ограниченно, фильм показывали на паре сеансов лишь в небольших кинотеатрах, помню, я смотрел его в крохотном зальчике кинотеатра «Знание») фильм "Перед судом истории".

Это была странная смесь документального и игрового кино. Там снимался реальный Василий Шульгин, видный политический деятель предреволюционных лет (он был среди тех, кто принимал отречение Николая II), участник белого движения. Шульгин был на момент съемок весьма стар (ему было 87 лет), но вполне бодр, и голова у него была ясная. Мой приятель работал ассистентом звукооператора на этом фильме и рассказывал, что старик держал группу в строгости, съемки шли только до определенного часа, когда время заканчивалась, Шульгин уходил, что бы ни происходило на площадке. А в середине съемочного дня, тоже независимо ни от чего, делал перерыв и пил кефир, который ему надлежало своевременно доставить на площадку.

А противостоял этому мощному старику актер, бездарно изображавший Историка (советского, разумеется), который выглядел на фоне Шульгина полным ничтожеством, произнося с фальшивым пафосом написанный для него текст.  И фамилия-то его была Свистунов... А еще в качестве оппонента вытащили старого большевика Петрова, который рядом с Шульгиным выглядел впавшим в маразм клоуном. Там был замечательный эпизод. Петров говорит Шульгину: "А я ведь учился в Киеве у вашего батюшки". Шульгин холодно смотрит на него и отвечает: "Моего отца никак нельзя поздравить с таким учеником". И лишь после ощутимой паузы добавляет: "Поскольку отец был убежденным монархистом, а вы стали большевиком". 

Говорили, что против Шульгина хотел выступить сам Эрмлер (постановщик фильма), это могло быть интересно, но начальство сочло неуместным, чтобы преимущества советской власти Шульгину доказывал еврей. А Эрмлер-то был личностью, интересный мог разговор получиться.

Я к тому времени уже читал шульгинские "Дни", и с тех пор очень уважал Шульгина. Он был идейным антисемитом (сам он называл свой антисемитизм «политическим»), и при этом в ходе киевских погромов (Шульгин тогда служил в армии) защищал евреев, что в принципе было не слишком характерно для российских военных. Характерной была как раз обратная ситуация – пример такой ситуации подробно описан в докладе комиссии государственной Думы, расследовавшей в 1906 белостокский погром. А Шульгин в какой-то момент был готов отдать приказ о стрельбе по толпе погромщиков. Во время дела Бейлиса Шульгин активно выступал в его защиту и разоблачал фальсификаторов этого дела. Причем занимался этим настолько активно, что в итоге был приговорен к трехмесячному аресту. В итоге ничего принципиально нового о Шульгине я из фильма не узнал, понятно, что он не мог сказать все, что думает по поводу прошлого и настоящего. Но так странно было слышать с экрана в советском кинотеатре слова реального свободного человека (Шульгин не говорил ничего "антисоветского", просто разговаривал, как свободный человек, без лицемерия и штампов), которого не сломила советская тюрьма.

Но вот когда Шульгина привезли в вагон, в котором подписывали отречение (или копию вагона, не знаю), и Шульгин сказал "Вот здесь стоял я, а вот здесь - государь император", я был просто потрясен. Впервые ощутил действительно живую историю. И такое же чувство возникло, когда Шульгин в зале Таврического дворца показывал, свое место в Думе...

                                                                        Молодой Шульгин

                                                         Шульгин - советский заключенный

                                    Шульгин показывает свое место в зале Таврического дворца

                                              Шульгин и старый большевик Федор Петров