Написал на днях, как удивило меня отсутствие музыкального слуха у Бродского. Это стало нарушением сложившегося у меня стереотипа наличия неразрывной связи между поэтом и музыкой. Ну, как же: «поэт» - «лира». Стало быть, как и многие другие стереотипы, это представление как минимум не является универсальным. Что поэту действительно необходимо – это «слышать» слова, не просто читать написанное на бумаге, но слышать, как это написанное  звучит, когда читаешь вслух, и выискивать любую фальшь, любой «ляп». Но даже у больших, более того – у великих поэтов ляпы все-таки иногда проскакивают.

Хрестоматийный пример - строчка Брюсова «Мы ветераны, мучат нас раны», которую особо отметил Маяковский в статье «Как делать стихи».

В связи с Маяковским есть еще байка, связанная с его эпиграммой, возникшей в ответ на «ляп» Веры Инбер.  

Но есть «ляп» и в совсем уж хрестоматийном стихотворении Лермонтова «На смерть поэта»: «С свинцом в груди». И даже у нашего всего – в «Евгении Онегине»: «Со сна садится в ванну со льдом».

Что тут скажешь – и на старуху бывает проруха. Даже великим «тщательнее нужно».

Вышеприведенные примеры я не выискивал, я их нашел в замечательной книге Ильи Сельвинского «Студия стиха». Сельвинский был хорошим поэтом, но он был еще и преподавателем, и эта книга – замечательный учебник по стихосложению, написанный легко и увлекательно. «Студия стиха» вышла в 1962 году, она была у нас дома, и я много раз перечитывал ее на протяжении многих лет. Поначалу – поскольку надеялся с помощью книги научиться писать стихи, чего мне очень хотелось. В 17 лет я еще не знал строчки Цветаевой  

«Я знаю, что Венера — дело рук,

Ремесленник — и знаю ремесло».

Но и без этих строчек верил, что можно научиться писать стихи. Я же знал, что существует целый Литературный институт, где людей учат на писателей и поэтов и дипломы выдают. Но достаточно быстро я понял,  что с помощью учебника можно овладеть именно ремеслом – то есть научиться писать грамотные стихи. А чтобы писать стихи талантливые (на гениальные я даже смолоду не замахивался) требуется талант. Таланта у меня не было, моя любовь к поэзии осталась неразделенной, но Сельвинского я продолжал перечитывать просто для удовольствия. Никак не пойму, как мог не взять эту книгу, когда мы уезжали из России.

Перечитывая «Студию стиха», я каждый раз поражался, как богат русский язык с точки зрения поэтических возможностей. Для точного описания каких-то действий английский подходит лучше, русский в этом смысле как-то более расплывчат, как мне представляется. Но для стихов – просто потрясающий язык. Могу сравнивать только с английским, так вот в английском и близко нет такого богатства рифм, как в русском.

Сельвинский приводит потрясающее двустишие, не называя автора:

В Вене две девицы

Vini, vidi, vici.

Не могу представить себе такую изящную панторифму (разновидность рифмы, в которой созвучие присуще не отдельной части слов, а сразу всему слову либо фразе), в английском. В Википедии, правда, приводится английское панторифмическое двустишие Майлза Кингтона, но оно, на мой взгляд, выглядит искусственно и натужно.

(Только много лет спустя, благодаря интернету, я узнал, что, согласно легенде, эти строчки нацарапал на стене ресторана «Вена» поэт-сатириконец Петр Потемкин).

И еще запомнился мне у Сельвинского замечательный пример омонимических рифм (то есть рифм, составленных из слов с одинаковым звучанием, но с различным значением) у Семена Кирсанова:

Шторы опускаются.

Руки опускаются.

Я шепчу: «Товарищи...»

Но мои товарищи

По домам расходятся,

Потому что, может быть,

В мнениях расходятся

В том, что чудо может быть.

Опять-таки не могу представить себе такое в английском. Наверно, как раз потому, что он более четкий, нет в нем русской расплывчатости, многозначности…

Понимаю, что выгляжу доморощенным филологом, и профессионалу мои размышлизмы могут показаться смешными. Но – мой блог, имею право