Советские секреты

(продолжение)

У моего поколения не было страха попасть в лагеря. Время было уже не то. Массовых посадок не было. (Из всех моих знакомых в лагеря попал только Миша Мейлах – мы с ним общались в детстве. Но он был человек совсем иного круга, о нем даже у Довлатова есть.) Боялись просто неких неопределенных неприятностей.

А неприятности вообще-то были вполне возможны. Помню, увидел, что мой коллега и друг Володя Зильберг сидит за столом с весьма удрученным видом. Я его спросил, что случилось. Он мне объяснил вполголоса, что вызывали его в первый отдел. Жена Володи работала переводчицей в Интуристе, водила по всяким музеям иностранцев – немцев. Возникали какие-то контакты, немцы, случалось, писали ей потом – обычно открытки к праздникам или благодарственные письма. Ей это дозволялось; наверняка отчитывалась в своем первом отделе об очных и заочных контактах. Специфика работы. Но, оказалось, что и Володя должен был докладывать в наш первый отдел о письмах, которые приходят в дом, пусть даже они жене адресованы. Он позабыл о какой-то подобной открытке, а первый отдел был о ней в курсе и учинил Володе допрос по этому поводу. Ограничилось все легким втыком, поскольку дело было пустяковое. Но случались неприятности и посерьезнее. Правда, не в нашей лаборатории.   

Я как-то возвращался из Москвы, из командировки. Сел в вечерний поезд голодный, пошел в вагон-ресторан.  И там оказался за столиком с иностранцами, не помню уже, откуда. В любом случае – иностранцы. Причем из капиталистической страны. Они чего-то спросили, я ответил, короче, разговор завязался. Поели, поговорили и разошлись по своим вагонам. Но потом, стыдно вспоминать, но была ведь мысль – а не доложить ли в первый отдел о недозволенном сношении. Не было ведь гарантии, что в ресторане не сидел какой-то малознакомый коллега, которого я не заметил. И что этот коллега не настучит потом. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но все в те времена были твердо уверены, что в каждом производственном коллективе, даже небольшом, имеется стукач. Вполне возможно, что так и было. А может, это сам КГБ такие слухи и распускал, чтобы люди опасались болтать. Но когда в нашем дружном коллективе происходили пьянки, нередко доходила дружеская беседа до обсуждения вопроса о том, кто стучит в нашей лаборатории. При этом, естественно, предполагалось по умолчанию, что среди присутствующих стукача нет, обсуждали тех, кто в пьянках не участвовал и уже только из-за этого был подозрителен.

Докладывать о произошедшем сношении я все-таки не стал.

Занимало меня и должен ли я писать в анкете, что находился за границей в возрасте одного года (была такая история в моей биографии). Не писал, конечно, но сама возможность появления подобной мысли характеризует эпоху. Я вроде никогда не был параноиком. Конечно, отрицание может являться признаком наличия. Но у меня ведь был конкретный опыт – во всяком случае, по части последствий ресторанных знакомств с иностранцами.

Погнали нас как-то в конце рабочего дня на собрание отдела. В чем дело, никто не знал, но  ничего хорошего такое собрание в любом случае не сулило. Оказалось – собрание по поводу недопустимого поведения сотрудника отдела. Он был из другой лаборатории, я его только в лицо знал. Видимо, некурящий был. С курящими-то я со всеми пересекался в «пресс-центре» - предбаннике сортира, который использовался в качестве курилки. Там постоянно толпился народ и шло активное общение на разные темы. Некурящим там делать было нечего. Как-то стояли, курили, обсуждали чего-то. И кто-то из некурящих к нам пристроился. Зашел замначальника отдела, послушал, о чем народ говорит, сам встревать не стал, а некурящему сказал: «Люди здесь курят, они делом заняты. А ты-то что здесь делаешь? Или, работай».

Короче, с нарушителем я знаком не был. Вышел на собрании какой-то хмырь из первого отдела (у них у всех лица были никакие, наверно, внешность учитывали при наборе), сказал, что имел факт грубого нарушения режима, потребовал, чтобы проштрафившийся рассказал, как дело было. Тот рассказал, что в ресторане каким-то образом познакомился с немцами. Не знаю, на каком языке они общались, но выявилась и них в итоге совместная горячая любовь к каротэ, и на этой почве и под влиянием выпитого возникли у них дружеские чувства. Выпили, наверно, достаточно, во всяком случае – коллега. Потому что для закрепления завязавшейся дружбы они обменялись адресами. В трезвом виде коллега, конечно, делать этого не стал бы. Оно бы и ничего, но немцы, вернувшись домой, написали коллеге письмо. Понятно, им опасаться было нечего, а советские реалии они, видимо, плохо представляли себе и не понимали, чем это кончится для их советского друга. Короче, мужик из первого отдела, начальник и парторг коллегу осудили и заклеймили. Нам голосовать за осуждение не предложили. Видно, опасались, что единодушного осуждения не получится и не стали рисковать. Но объявили нам, что коллега наш будет лишен допуска. Это означало автоматическое увольнение, поскольку человеку, не имеющему допуска к секретной информации, в нашей конторе делать было просто нечего. Его и уволили, на следующий день его уже на работе не было. Не знаю, как сложилась его судьба, но ни в какое приличное место его на работу после этого не взяли бы.