Смолоду я очень любил писать стихи. Даже не то, что любил, скорее — потребность такая была. Почти физиологическая. Накатывал время от времени потный вал вдохновения, как выразился О. Бендер, и я начинал писать чем попало и на чем попало. К "творчеству" своему я при этом относился вполне беспечно. Меня, кстати, всегда забавляло, как плохие поэты, когда им удается прорваться на публику, гордо произносят "мое творчество". Цветаева вот написала "Ремесленник — и знаю ремесло"… На ремесленника я, конечно, не тянул, ремесленник — это профессионал, а я всего лишь дилетант. Но все-таки не графоман. Написавши стихотворение, я его, как правило, забывал. Тем более, что частенько писал стихи на наших институтских пьянках, забившись куда-нибудь в угол. Бумажку с сотворенным текстом совал в карман, а потом она терялась. Только с некоторыми стихотворениями, чем-то зацепившими меня, я возился еще и потом, работая над текстом. Потом, годы спустя, мне захотелось восстановить написанное, но смог воспроизвести несколько таких, запомнившихся из-за того, что действительно работал над ними. И несколько листочков сохранились все же где-то в бумажном хламе в моем бюро на Орбели.

История одного из своих творений, написанного практически экспромтом, мне запомнилась. Обстоятельства были нетривиальные. В 1966 году, после поездки в Крым, о которой я писал, я поехал еще с родителями в Литву, в Друскенинкай (тогда это называли "Друскеники"). Возвращался я один, летел домой из Вильнюса. Зарегистрировался, а потом по радио объявили, что рейс задерживается на час. Какие-то деньги у меня были, я пошел в буфет и выпил 100 грамм коньяка, тогда это (с ресторанной наценкой) стоило рубль двадцать. А потом рейс отложили еще раз, опять на час. Я снова отправился в буфет. Рейс откладывали пять раз, и каждое откладывание я отмечал. Это уже начало становиться традицией, но потом объявили посадку. Я сел в самолет, мы взлетели, а потом каким-то образом оказалось, что мы уже над Ленинградом. Я тогда первый раз увидел ночной город сверху (погода была ясная). Очень это было красиво.

Так вот, в аэропорту после пятого откладывания и пятого посещения буфета я и написал стихи. На внутренней стороне обложки журнала "Знамя", который был у меня с собой, поскольку бумаги не оказалось. Этот журнал валялся какое-то время дома, потом, поскольку ничего интересного там не было (кроме, понятно, моего стихотворения), я его выбросил во время какой-то генеральной уборки. Очень мне сейчас любопытно, что же я тогда написал. Короче, писал я обычно легко и быстро, как чукча, только не о том, что вижу, а о том, что чувствую. Но иногда все-таки "работал над словом". А иногда даже ставил формальные задачи. Один раз надумал написать аж венок сонетов. Это весьма сложная форма. Венок состоит из 14 сонетов, в которых первая строка каждого следующего повторяет последнюю строку предыдущего. А венчает дело пятнадцатый сонет, составленный из первых строчек 14 предшествующих. Задача изначально была для меня непосильная, венок — это цикл стихов, а я просто не в состоянии был написать 15 стихотворений на какую-то одну тему. Так что дело ограничилось первым сонетом и половиной второго. Потом я понял, что мне это не под силу и бросил. Лишь годы спустя я понял, что совершенно неправильно подошел к делу даже формально. Написать 14 сонетов так, чтобы первые строчки образовали связное стихотворение, очень сложно. Так что начинать надо было с последнего; написать потом стихи с заданной первой строчкой значительно легче. Может, если бы я допер до этого тогда, что-нибудь и получилось бы. Но вряд ли.

Но одну формальную задачу, поставленную в связи с сонетом заранее, я все-таки решил. Я написал сонет-акростих. Но тут-то у меня хватило ума действовать рационально. Я сперва записал в столбик фразу из 14 букв, а затем приписал к каждой букве остальную часть строки. Как ни странно, далось мне это достаточно легко. Писал я на работе, начал не сразу, и уже к 11 часам, когда у нас в лаборатории был неофициальный перерыв на обед, и мы грели принесенную из дома еду в термостате, дело было сделано. Жалко, что не сохранилось стихотворение, интересно было бы сейчас, сорок с лишним лет спустя, перечитать.

А еще я как-то замахнулся на триолет. Это достаточно сложная форма, может, не все знают, так что я процитирую на всякий случай определение из Вики:

Триоле́т (фр. triolet) — стихотворение (твёрдая форма) из восьми строк на две рифмы, при этом первый стих в обязательном порядке повторяется в четвёртой и седьмой, а второй стих — в завершающей строке. В результате образуются рифменные схемы ABaA abAB или же ABbA baAB (заглавными буквами обозначены повторяющиеся строки). Наиболее обычным стихотворным размером для триолета является четырёхстопный ямб.

У меня ничего не получилось. Во-первых, я не уложился в 8 строк, да и повторы первого стиха в четвертой и седьмой строках, а второго — в восьмой, не удались, сколько я ни возился. Написано это стихотворение было где-то между 9 апреля и 9 мая 1972 года, и времени я на него потратил немало в попытках привести его все же к искомому виду. Но триолет никак не получался. Так что в итоге я махнул рукой и оставил, что получилось сумел. И получилось, на мой взгляд, совсем неплохо для бесталанного автора. По-моему, в частности, я удачно оттроллил наше все.

Какая тишина в душе моей…

Так вот что названо людьми успокоеньем…

Остановился миг, в природе нет движенья…

Какая тишина в душе моей.

Ко мне на душу снизошел покой,

Нет ни желаний, ни тревог, ни боли.

На счете счастье есть – покой и воля.

Я их обрел: в душе моей покой.

А воля? Воля… Что же, я - свободен:

Я никого не жду, меня не ждут,

Я навсегда освобожден от пут,

Что мучили меня. И я свободен.

Итак, я счастлив: я свободен и спокоен.

Рассвет, закат – и день уходит прочь.

Но отчего так долго длится ночь?

Я не люблю – и не любим.

                                              И я спокоен.