По Крыму и Кавказу (1966-67) 

(продолжение) 

В Крыму – Планерское (окончание) (с отступлением про Моню и про курение трубки)  

 

… Но одно столкновение с местными все же произошло. Случилось это с Моней.  

Моня, Андрей Матвеев. Только у него из всех нас сохранилась школьная кличка. Никогда не слышал, чтобы его называли “Андрей”- только “Моня”. Он учился в школе вместе с Гутманом, Филатовым, Роличем и Широчиным, и Гутман объяснил мне, что в первых классах, когда очень в ходу клички - производные от фамилий, Андрея звали “Мотя”. В старших классах это проходит, клички если и остаются, то уже связанные с какими-то личными особенностями. Скажем, Петю Чалахова у нас в старших классах стали называть “Череп”. Он был нормального телосложения, вполне плотный, но лицо у него было невероятно худое, со впалыми щеками и запавшими глазницами. Так что прозвище было “с натуры”. А Андрея просто продолжали называть “Мотя” пока как-то незаметно уже в старших классах “Мотя” не трансформировался в “Моню” - на всю последующую жизнь. 

Моня был вежлив, невозмутимо-сдержан, ироничен и немногословен. Всегда выглядел не таким, как все. Было в нем что-то аристократическое, нам он напоминал английского джентльмена - в соответствии с нашими представлениями, возникшими из книг (в основном Диккенса), “английских” анекдотов и фильма “Как важно быть серьезным”, который вышел в советский прокат в 60-е (английских фильмов было в прокате совсем мало). 

Только дважды видел, чтобы Моня повел себя эмоционально. Первый раз это было в Новый год, который справляли у него дома (про второй раз - ниже). Моня тогда изрядно выпил и на что-то очень сильно обиделся. На что - непонятно, он не объяснял, но, судя по всему, обида распространилась на всех гостей в целом, поскольку Моня начал бродить по квартире с криком “Пошли все вон!”.    Никто не обращал на это внимания, и отсутствие внимания усиливало обиду. Кончилось, правда, тем, что Моня уснул на диване, а проснувшись про обиду забыл, и когда стали расспрашивать, так и не смог вспомнить, из-за чего все произошло.  

Во всех остальных ситуациях он сохранял полную невозмутимость, как настоящий английский джентльмен из анекдота.  

Видимо, он понимал ситуацию и старался держаться в образе. Так что в какой-то период даже начал курить трубку. Смотрелся он с трубкой здорово, не хуже Ливанова, но хватило его, правда, ненадолго. Что, на мой взгляд, неудивительно. Курение трубки - занятие весьма хлопотное. Сигарету достал, чиркнул спичкой - и готово. А трубку нужно набить, раскурить (это тоже некий процесс), не забывать затягиваться, а то погаснет и все придется начинать сначала. Трубку надо чистить, и при этом она все равно воняет - наверно, многим приходилось нюхнуть, как пахнет пепельница, в которой пару дней простоят окурки. Так вот от трубки так пахнет всегда, и если носить ее в кармане, то этим запахом пропитывается и одежда. Это я сужу по собственному опыту, я никогда не чувствовал себя джентльменом, но трубку все же одно время курить пробовал, мне эта идея сперва показалась заманчивой.  Курил я больше всего на работе, в “пресс-центре”, то есть предбаннике мужского туалета. Человек с трубкой в таком месте смотрелся бы странно. Так что я от трубки быстро отказался. По-моему, чтобы курить трубку, нужно быть большим фанатом этого дела. Так же довольно быстро поступил и Моня, полагаю, по тем же соображениям. Мы с ним это не обсуждали. Мы с ним вообще мало разговаривали. С Моней было очень хорошо молчать. По-английски.  

Общаться мы продолжали и после института - в основном на наших совместных с Юрой днях рождения. Моня после института стал носить замшевый пиджак, посолиднел, подоблысел и стал еще больше похож на джентльмена. А потом он уехал - тоже по-английски, не прощаясь. Не так, как все - обычно-то отъезжающие устраивали многолюдные отвальные. А тут даже наиболее близкий с ним Ролич был не в курсе. Узнали задним числом, от кого-то из родственников. Уехал Моня тоже не как все. То есть вызов-то в Израиль он получил “как все” (в нем была то ли четверть, то ли осьмушка еврейской крови по материнской линии, достаточно для получения вызова). В ту пору “идейные”, как Леня Гутман, ехали в Израиль, а те, кто просто хотел свалить из СССР и хорошо жить - в США. Моня же поехал, правда, не в Англию, но все же в Британскую империю - в Канаду. Единственный из известных мне отъезжающих в ту пору. Но и здесь не так, как все практически иммигранты из СССР, в Торонто. Моня поехал в Монреаль. Что неудивительно, он же был не как все, и знал не английский, а французский.   

Конечно, в Монреале его уже некому называть “Моня”... Интересно, вспоминает ли он об этом. Насколько я знаю, в Россию он никогда больше не приезжал. Во всяком случае, среди наших не объявлялся. Надеюсь, что все у него сложилось хорошо.   

Так вот, о столкновении с местными. 

В какой-то из вечеров мы сидели в комнате Мони и Ротина за столом, заставленным трехлитровыми банками. В какой-то момент Моне захотелось прогуляться. Он вышел, а примерно через полчаса вернулся, явно расстроенный. Стали расспрашивать, Моня рассказал. Он дошел до набережной и сел там на скамейку в самом благодушном настроении (водка и бормотуха нередко вызывают агрессию, пиво, как известно, располагает к дружеской беседе, а сухое вино, по моим наблюдениям, - именно к благодушию). Мимо проходила компания местных. Они остановились, спросили у Мони: “Студент?”. Моня благодушно подтвердил: “Студент, студент”. Они молча врезали ему и пошли дальше. А Моня пошел домой.  Ударили не сильно - ни синяка, ни ссадины, и больно, по его словам, особо не было. Но очень было обидно, что испортили такой хороший вечер. И главное, что почему-то особо обидело Моню, что обидчики даже не объяснили за что бьют... Моня тогда все повторял чуть ли не со слезами: “Ну хоть бы слово сказали, не по-людски как-то это...”