Барды

Мои музыкальные пристрастия крайне ограничены. Кроме джаза я всю жизнь слушал активно только российских бардов, позднее – российский рок. Все остальное – от случая к случаю, и не думаю, что это остальное как-то повлияло на меня. А джаз, бары и русский рок – несомненно.

Впервые я услышал бардовское пение в 1960, когда мне было 15 лет. Естественно, это был Окуджава. Родители купили магнитофон «Яуза» (тот самый, про который Галич написал «Есть магнитофон системы "Яуза",/Вот и всё! ...А этого достаточно».

Что я слышал до этого? Бесконечные патриотические песни по радио с раннего детства. К 15 годам эти песни вызывали у меня стойкое отвращение. Советскую эстраду по радио и ТВ. Это меня мало интересовало за редкими исключениями. Еще родители пытались приобщить меня к классике, таскали в филармонию. Там я обычно, чтобы не уснуть, пересчитывал органные трубы. И когда я услышал Окуджаву – это был «культурный шок». Я даже не представлял себе, что так – можно. И что стихи, исполнявшиеся неизвестным мне тогда певцом-автором без голоса под нехитрый гитарный аккомпанемент, могут так действовать. Отец раздобыл где-то маленькую катушку, на которой поместилось десятка полтора песен. Сегодня молодые видели такие катушечные магнитофоны разве только в кино, с тех пор сменились несколько поколений воспроизводящих устройств, а тогда магнитофон был еще редкостью. И он стал первой возможностью широкого распространения неофициальной музыки из дома в дом. Или, точнее, второй возможностью. Первой был «рок на костях» - предприимчивые умельцы записывали кустарным образом запретный тогда в СССР рок-н-ролл с редких пластинок, привезенных из-за границы «побывавшими» или отфарцованных у интуристов. Запись велась на «пластинки», материалом для которых становилась использованная рентгеновская пленка, так запись «на костях» - это было вполне реально. Хотя могла быть и «на легких». Помню, слушали в школьные годы «Мамбо-рок» в такой записи. Только много лет спустя узнал, что это был Билл Хейли. Но рок - это было здорово, но не более того, тем более, что танцевать я не любил и не умел.

А тут песни, которые берут за душу (штамп, конечно, но более точных слов не подобрать). Простые слова, никакого пафоса, никаких соплей и слюней, улыбка, ирония. Эти песни, включая метод их добывания, вызывали ощущение свободы. Даже у меня, мальчишки, который сталинские времена почти и не помнил. Тогда было ощущение, что пришла новая жизнь, и теперь все будет хорошо. И не только у меня, люди старше, опытнее и умнее меня так думали тогда – они сформировали поколение «шестидесятников», которые действительно поверили, что сталинские времена – это было искажение «ленинских норм», искажение исправили и продолжают исправлять, и теперь все будет хорошо. Ведь и сам Окуджава писал про «комсомольскую богиню» (эта песня была на той пленке) и про «комиссаров в пыльных шлемах». Правда, веры этой наивной хватило ненадолго, пошатнулась она преизрядно после скандала на выставке в Манеже, после погромных встреч Хрущева с «преставителями творческой интеллигенции». А потом дошли слухи, подтвержденные «голосами», о расстреле в Новочеркасске, а потом был суд над Бродским, а через год – над Синявским и Даниэлем, и все стало ясно.

Но тогда, в 60-м, вера была, и песни Окуджавы эту веру поддерживали.

На той пленке были «Песенка о Ваньке Морозове», «Всю ночь кричали петухи», «Песенка о солдатских сапогах», «По смоленской дороге», «Дежурный по апрелю», «Из окон корочкой»… И, конечно, «Голубой шарик» (после того, как я услышал почти всего Окуджаву, эта песня осталась одной из моих самых любимых). Пишу названия – и будто слышу голос молодого Окуджавы, и вижу квартиру на Таврической, где я слушал эту пленку с родителями.

А через год , в 1961, вышел альманах «Тарусские страницы», и там была повесть Окуджавы «Будь здоров, школяр». И это тоже был «культурный шок», никто в СССР еще не писал о войне так. В те годы существовала уже «лейтенантская проза» (которая началась еще в 1946, когда Виктор Некрасов написал «В окопах Сталинграда», к 61 году знали уже Бондарева и Бакланова. В этих книгах война была показана без пафоса, буднично. Критика к этой литературе относилась кисло. Писали, что из окопа, где сидели лейтенанты, не видна вся картина, даже термин возник «окопная правда». То есть неполноценная. Хотя все-таки не клевета на великий подвиг советского народа, и то хорошо. А Окуджава пошел дальше. Это была даже не «лейтенантская», а «рядовая» проза, были показаны солдаты, которые думают не о подвигах, а о еде и о том, чтобы выжить. Так войну показывал разве только Ремарк. И пусть повесть критика обругала (да и о песнях в ту пору в «Комсомолке» появилась гнусная разносная статейка «Сапоги всмятку»), все-таки это был голос надежды. Который, повторюсь, брал за душу.