Мои учителя литературы

Я начал учиться в школе, когда учеба в СССР продолжалась десять лет. И я успел закончить десятилетку, избежав одиннадцатого класса ценой перехода в вечернюю школу после 8 класса. В советской десятилетке после завершения начального образования, с пятого класса, появлялись предметы «русский язык» и «литература». Эти предметы вел один учитель. За шесть лет меня учили русскому языку и литературе 6 учителей. Ни один из этих учителей не оказал на меня большого влияния -  ни в смысле отношения к литературе, ни в смысле отношения к жизни. Я очень завидовал дочке родительских друзей, Ляле Кирилловой. Ей в старших классах преподавала литературу знаменитая Наталья Долинина. Ее тогдашнюю известность можно сравнить с известностью Быкова-учителя – конечно, с поправкой на то, что Долинину не пускали на телевидение, а интернета тогда не было. Ляля рассказывала о ней с восторгом. Родители ее, правда, восторгов этих не разделяли, их беспокоило, что Долинина учит их дочь свободомыслию – причем во всех отношениях. У меня ничего подобного не было, хотя трех своих учителей я хочу помянуть добрым словом.

Первой учительницей русского языка и литературы была Евгения Федоровна в Архангельске. Начисто не помню, чему она нас учила, помню, что мы ее побаивались, хотя голос она никогда не повышала. Помню строгий темно-синий костюм – типичная советская учительница. Никаких эмоций, от нее веяло холодом. На уроках стояла мертвая тишина. Наверно, она не любила детей. Не зря ее, видно, завучем поставили… Но, по крайней мере, не вредная, справедливая. Впрочем, проучился я у нее недолго, где-то в ноябре родители вернулись в Ленинград, и я пошел в 157 школу, в которой до войны учились мои родители. Там моей учительницей литературы и русского языка стала Александра Яковлевна Пинус.  Тоже типичный советский учитель, но в хорошем смысле. То есть тоже была  «официальная», строгая, тоже в темно-синем костюме, но при этом она-то детей любила, и мы это чувствовали и тоже ее любили. Как Александра Яковлевна преподавала литературу, не помню, вроде бы «изучали» мы тогда «Муму» и «Ваньку Жукова», а вот в смысле русского языка она много нам дала. Были у нас такие маленькие тетрадочки, в которые мы записывали «трудные» слова - «инженер», «винегрет» и т.д. И каждый урок русского языка начинался с того, что она вызывала к доске человек 5, доску, соответственно, делили на 5 частей, и каждому вызванному диктовала пять слов из «словарика». За одну ошибку ставила двойку. Но такое бывало очень редко. Мы эти слова знали, так что в будущем известный в свое время текст «На дощатой террасе близ конопляника вдова небезызвестного подьячего…» у нас, вызубривших «словарик», затруднений не вызывал. Но в шестом классе Александра Яковлевна (она даже тогда не казалась нам сильно старой, наверно, ей было лет 50) вдруг скоропостижно умерла, и это стало для нас большим потрясением. В ту пору мы не привыкли к потерям. Наверно, среди года нелегко найти хорошего учителя; Мария Владимировна, которая доучивала нас остаток шестого класса, запомнилась каким-то нелепым зеленым платьем и тем, что писала на доске с ошибками, которые нам, после словарика Александры Яковлевны, были хорошо видны. Так что, когда мы после каникул пришли в седьмой класс, Марии Владимировны больше в школе не было, ей на смену пришел Иван Михайлович Губарев. Человек он был замечательный, и литературу любил и знал, только в учителя не годился. Может, если бы он появился у нас в девятом классе, когда мы все-таки малость поумнели, мы его оценили бы.  Но не в седьмом.

Иван Михайлович, как выяснилось после первого же родительского собрания, был однокурсником моей мамы на филфаке ЛГУ. Мама по секрету рассказала мне, что девушки на курсе за глаза называли его «Ваня ласковый». Он таким и был – добрый, ко всем расположенный, деликатный, какой-то беззащитный. Наверняка не умел постоять за себя. Даже с нами. Он был в ту пору кандидатом наук, но филологу тогда работу найти было сложно – не от хорошей жизни, конечно, он в школу пошел. В тот период выпускников филфака распределяли учителями в школу, а тем, кто в школу не хотел, давали «свободный диплом» без распределения -  а найти работу было весьма затруднительно.  Мама после Архангельска несколько лет не могла устроиться на работу в Ленинграде; посмотревши и послушав все это, я, заканчивая школу, даже не рассматривал идею поступления на филфак.

Иван Михайлович литературу, понятно, любил. Но совершенно не умел поддерживать дисциплину в классе, так что на уроках было шумно. Он обижался, над ним смеялись открыто и грубили, пользуясь безнаказанностью. Дети жестоки. Я в этом не участвовал, но и не пытался как-то повлиять на одноклассников, молчал. За это мне потом всегда было стыдно.  Иван Михайлович был фанатом, как теперь говорят, Гоголя. Он и диссертацию по Гоголю защитил. И язык у него был «гоголевский», нестандартный. Мне очень запомнилось, как он как-то сказал мне «Вы, Горницкий, - человек подверженный литературе». Русский язык он преподавал своеобразно. Долго объяснял нам, когда нужно ставить «тире», когда двоеточие. А потом махнул рукой и сказал, «А, все это ерунда. Не заморачивайтесь, ставьте везде запятую – ошибки не будет». К действительно ужасно написанному учебнику русского языка Бархударова относился пренебрежительно, уверял, что Бархударов сам плохо знает русский язык. Что касается литературы,  то в 7-ом классе мы проходили советских писателей. Мне мама потом рассказывала, каким мучением был для нее курс советской литературы, когда она преподавала в архангельском пединституте.  Вот и Иван Михайлович, помню, с плохо скрываемым отвращением рассказывал нам что-то о Николае Островском, а потом махнул рукой и сказал: «Но вообще разве это литература? Давайте я вам лучше Гоголя почитаю». Достал из портфеля томик и стал читать «Мертвые души».

Последнее, что я о нем помню, как после экзамена по русскому (в то время была еще «семилетка», и после 7-го класса сдавали выпускные экзамены), когда уже объявили оценки, не раньше (щепетильный был человек), он попросил у меня домашний телефон, чтобы позвонить моим родителям – у него болела мама, и он хотел попросить организовать ей консультацию. Больше я его не видел, понятно, что такой человек не мог задержаться в нашей солдафонской школе.