Как я был донором

(окончание)

Через сколько-то лет наших донорских походов выяснилось, что нам всем причитается звание «Почетный донор СССР». Насколько я помню, для этого нужно было сдать кровь 40 раз. И через какое-то время мы получили красные книжечки-удостоверения и значок с каплей крови. Это единственная моя награда, полученная от государства, и я ею гордился даже, поскольку получена она была за дело, причем за хорошее дело. Правда, должен откровенно признаться, что если бы не отгулы, не ходил бы я сдавать кровь год за годом пять раз в год. Сдал бы, наверно, пару-тройку раз – и все. Но, так или иначе, «звание» я получил. В ту пору это «звание» не давало никаких особых преимуществ, кроме, разве что, права в поликлинике идти без очереди. Но я этим правом не пользовался, как-то неудобно было. В результате, погордившись, я засунул куда-то удостоверение, да так далеко, что найти его больше не удалось. А найти захотелось, поскольку после 91 года в России для почетных доноров ввели довольно существенные льготы. Помню, что проездной бесплатный полагался, скидки какие-то на электроэнергию и еще какая-то сумма деньгами. Отец стал меня убеждать попробовать получить новое удостоверение, я с этим тянул, отец в конце концов плюнул и написал письмо в Красный Крест от моего имени сам. И, к моему огромному удивлению, через какое-то время я получил письмо с предложением пойти в ленинградское отделение Красного Креста и получить дубликат. Я получил его (документальное подтверждение имеется; снимок сделан после нашего с Юрой дня рождения) – и получил вожделенные льготы.

После получения звания сдача крови продолжалась. Отгулы были мне нужны. Во-первых, у Ады, когда она начала работать в медицинском училище, появился летний двухмесячный отпуск, и мне, в те годы, когда удавалось получить отпуск летом, нужны были отгулы, чтобы добавить неделю-другую к своему отпуску. А путей получения отгулов у меня было два – донорство и работа по субботам, за которую тоже давали отгул. Конечно, неохота было в выходной вставать снова рано, зато в метро не было обычной давки, а на работе в субботу было тихо и спокойно. Если была работа, можно было работать, не отвлекаясь, а если работы не было, можно было спокойно читать. Плюс рабочий день продолжался шесть часов без обеда, так что в два часа был свободен. Были и еще способы – ходить в народную дружину и на демонстрации. За это тоже давали отгулы. Но такие отгулы мне были не нужны…

Отгулы нужны были не только для удлинения отпуска. Работать в режимной организации  мне было тяжело. Чтобы уйти по какому-то делу даже на 15 минут раньше, нужно было выписывать увольнительную, визировать ее у начальника лаборатории и потом подписывать у начальника отдела. Очень это была унизительная процедура. Так что иметь отгул, чтобы можно было в любое время, если возникнет надобность, не ходить на работу, было очень важно. Иногда, впрочем, я брал отгулы без надобности – мы с Адой, особенно пока дочка была маленькая, иногда просто устраивали себе свободный день на неделе, чтобы можно пойти куда-то – в кино, в музей и т.д. А иногда мне вдруг просто невтерпеж было идти на нелюбимую работу, порой это желание возникало внезапно, по дороге на работу, так что я, выйдя из поезда метро на «Нарвской», дожидался на перроне следующего поезда, в котором приезжал кто-то из коллег, говорил: «Скажи начальнику, что я отгул беру», садился в поезд в обратном направлении и ехал домой. Сознание того, что я всегда могу не пойти на работу, если не захочу, сильно облегчало мне жизнь. Поэтому донорство было для меня необходимостью, но приятной необходимостью.  

 

Как я был донором

(продолжение)

После обеда обычно ехали всей компанией в пивбар. Пивбаров в городе было мало, в вечерние часы всегда на входе была очередь, а днем было свободно. Мы сидели там, и было весело. Продолжалось это много лет, мы становились все старше, молодыми нас уже нельзя было назвать, но все оставалось по-прежнему. Сидели, и, как это всегда бывает в производственной компании, говорили в основном о работе. Это было естественно, именно работа сближала нас, в прочих-то отношениях люди-то были самые разные, сиольно отличающиеся  по вкусам, убеждениям, предпочтениям. Ругали начальство и порядки, вспоминали какие-то смешные случаи, в какой-то момент начинали строить догадки о том, кто в лаборатории «стучит». Сам факт наличия стукача ни у кого сомнений не вызывал; по умолчанию предполагалось, что среди нас, доноров, стукачей нет… Пили жидковатое пивбаровское розливное пиво, закусывая стандартными во всех ленинградских пивбарах скудными «наборами» - скумбрия горячего копчения, брынза и соленая соломка. Помню, как мы с моим коллегой по работе и по донорству Юрой Евдокимовым приехали в командировку в Москву и зашли в большой пивбар где-то в самом начале проспекта Калинина. И были совершенно потрясены, когда в меню обнаружили невиданные нами доселе креветки. До того мы о них только читали в книжках… Попробовали – страшно понравилось. Как хорошо, что теперь, чтобы поесть креветки, не нужно ехать в Москву, достаточно зайти в ближайший «русский» магазин, Именно «русский», поскольку «русские» магазины – не кошерные. В «израильских» кошерных магазинах креветок нет, не положено. Но, слава богу, русских магазинов в нашем городке хватает – есть четыре в шаговой доступности. И в ресторане креветки заказать можно – в «русском» или «арабском». А тогда, в пивбаре, поедая невиданный деликатес, мы в очередной раз поняли, что жизнь в Москве имеет свои преимущества, которые, правда, с нашей точки зрения ленинградцев не стоили того, чтобы жить в Москве, а не в Ленинграде.  Но отоваривались во время командировок в Москву обязательно. Я, помню, возил оттуда колготки для маленькой дочки – в Ленинграде детских колготок было не достать. А один раз, помню, столько счастья было, когда в «гастрономе» у трех вокзалов купил перед дневным поездом целую головку «сулугуни» - прямо из бочки с рассолом. Сулугуни мы дома очень любили, а в Ленинграде в ту пору его уже не было начисто. Да когда и был – продавался расфасованный, подсохший. На старости лет, в позапрошлом году (удивительно, что так вроде бы недавно можно было ездить за границу, теперь вот кажется, что в блокаде сидим чуть не всю жизнь) довелось попробовать «настоящий» сулугуни в Тбилиси. С только что испеченным лавашом, купленным в пекарне около дома, со свежей зеленью, купленной на базарчике тоже около дома, и с грузинским вином, купленным в подвальчике опять-таки около дома, – как это было замечательно. Да и вообще - если поездка в Грузию окажется последним выездом за границу в нашей жизни, то можно сказать, что это был достойный финал.

Посидев в пивбаре от души, ехали, довольные жизнью, домой. Дома оказывались примерно в то же время, как после работы, но насколько день проходил интереснее. И, главное, душу грела справка о двух отгулах в кармане.

 Как я был донором

(продолжение)

В ДК мы сдавали кровь лишь два-три раза, потом, видимо, добровольное донорство было решено развивать всерьез, с упором на массовость, потребность в донорской крови росла, выездные бригады для этой цели были явно неэффективны, нужна была нормальная организация процесса. Для этой цели нас «приписали» к больнице. В больнице имелось отделение переливания крови, и к этому отделению были приписаны разные организации – каждой был выделен «свой» день. Так что по определенным дням (по-моему, по четвергам) мы могли ездить в эту больницу и сдавать кровь. И ездили мы в эту больницу много лет, примерно с 75 года и до 90-го. После этого я уволился из «Электроавтоматики» и не знаю, как обстояло с донорством впоследствии. Ездили, как я уже сказал, раз в два месяца, но лишь пять раз в год, так что один раз получался четырехмесячный промежуток.

Перед сдачей крови происходил медосмотр. Нам мерили температуру, давление, врачиха, которая работала там все эти годы, слушала легкие и сердце, правда, достаточно формально. И каждый раз, сколько бы мы ни появлялись там, перед сдачей крови проверяли группу крови. С врачихой этой у меня установились добрые отношения. Она заинтересовалась моей фамилией, и выяснилось, что педиатрию в медицинском ей читала моя бабушка, к которой она относилась очень уважительно. Благодаря этому врачиха один раз пошла мне навстречу. Было это очень забавно.

Была установлена нижняя граница давления, при котором еще можно сдавать кровь. Если ниже – отказ. У меня с юности давление было низкое, у каждого, видимо, своя норма.  Врачиха это знала, но как-то раз давление оказалось чуть ниже этой самой нижней границы. При том, что чувствовал-то я себя прекрасно. Я заунывал было, обидно было уезжать ни с чем, но врачиха нашла выход. Она сказала: «Мы сейчас проведем мысленный эксперимент. Представьте себе, что я говорю вам, что из-за низкого давления не допускаю вас к сдаче крови. Вы из-за этого расстраиваетесь, начинаете волноваться, переживать, давление у вас из-за этого подскакивает, я его измеряю заново – и на вполне законных основаниях допускаю вас. Поскольку результаты этого мысленного эксперимента сомнений не вызывают, мы его на практике и проводить не будем, а я вас допускаю сразу, чтобы не тратить время попусту». Так она и сделала, я сдал кровь без проблем и получил свои два отгула.

Со временем поездки в больницу стали рутиной. Когда подходило время, мы составляли список доноров от нашей лаборатории, начальник его подписывал, мы относили его в здравпункт нашего «ящика», там все списки «с мест» объединяли в единый список,  и мы ждали назначенного дня. В этот день приходили к нашей конторе, проходили через проходную (после отмены «черных» суббот рабочий день у нас начинался в 8:03, что было очень унизительно и нелепо), показывались в лаборатории, и тут же уходили всей нашей дружной группой. Стояли внутри у проходной и ждали, когда туда из здравпункта принесут список. Список приносили где-то в 8:30, нас пропускали через проходную, помимо нашей группы были и другие, в списке было обычно человек 30. Шли на трамвай и ехали около часа в Урицк, который был тогда дальней окраиной, мы там никогда и не бывали, пока не стали кровь сдавать. От кольца трамвая добирались пешком до больницы №15, шли на «свое» отделение. Там всегда была очередь, но не слишком длинная, за час обычно мы успевали и осмотр пройти, и кровь сдать. Так что часам к 11 мы были свободны и, дождавшись последнего, шли обедать в столовую по соседству. Встречали нас там приветливо, и кормили хорошо. Только вот вина к этому времени не давали. Но часам к 12 мы заканчивали обед, и впереди было достаточно времени, чтобы коллективно решить вопрос о восстановлении крови посредством употребления алкоголя самостоятельно, без помощи государства.

 Как я был донором

Вчера, как бы невзначай, похвастался своим значком «Почетный донор СССР» - и захотелось написать о том, как сдавал кровь. Донорство мое продолжалось многие годы и связано с самыми приятными воспоминаниями – не о самой процедуре, конечно (хотя она не страшнее обычной процедуры взятия анализа крови), а о последующем.

О первом опыте никаких приятных воспоминаний, правда, не осталось, но зато я тогда  понял, что сдавать кровь – это не сложно и не страшно, никакого героизма тут не требуется.

Первый раз это произошло прямо на работе – на первой моей работе после института в НИИРДС. Приехала прямо в нашу контору бригада медиков и развернула работу в актовом зале; сотрудникам предложили идти сдавать кровь. Принуждения не было. Я работал в цеху, технологом, работяги на призыв не откликнулись, а ИТР некоторые пошли. Я засомневался было, но меня потащила одна из моих молодых и симпатичных коллег, и мне неудобно было отказаться, хотя опасения были. Но оказалось – не страшно. Мне первый раз брали кровь из вены, но это ведь не страшнее обычного укола, а «я уколов не боюсь, если надо уколюсь». А неприятных ощущений потом – никаких. Потом все просто вернулись на рабочие места, так что осталась только память о богоугодном поступке.

Второй раз был на второй работе. Но там все было по-другому. Не знаю, как в НИИРДС, а в ЛНПО «Электроавтоматика» явно был план по донорам, и начальство за этот план отвечало. Опять-таки, принуждения никакого не было, но в этом и не было необходимости. Вместо кнута действовал пряник. По закону в день сдачи крови донор освобождается от работы и получает еще в качестве поощрения «день отдыха». А также бесплатный обед после сдачи. Из-за обеда, понятно, никто кровь сдавать бы не пошел, а вот отгул – это серьезно. Но все-таки тоже маловато. Поэтому начальство, привычно нарушая закон, давало два отгула. Выглядело это так. В день сдачи крови доноры приходили с утра на работу, а через час их выпускали через проходную по списку, утвержденному администрацией. Отсутствие не отмечалось, так что считалось, что этот день мы провели на работе. А справку об освобождении от работы в день сдачи можно было использовать в любое время наряду со справкой о «дне отдыха». За два отгула советский инженер был способен на многое, не то, что кровь сдать. Лаборатория у нас была тогда молодая, большинству сотрудников 30+/-, так что желающих и могущих набиралось человек 5-7, и начальник лаборатории морщился, но список подписывал.

Первые разы после моего прихода в Электроавтоматику кровь сдавали в Доме культуры неподалеку, туда тоже прибывала выездная бригада.  Кровь сдавали на сцене концертного зала ДК, а потом шли обедать в столовую при том же ДК. Кормили доноров по столовским меркам просто замечательно. И к обеду давали стакан красного сухого вина, считалось, что красное вино активизирует выработку крови взамен утраченной. Однако это продолжалось недолго, вскорости разразилась очередная борьба с пьянством, и вино для доноров отменили. Видно, решили, что так и спиться недолго. В ту пору был популярен борец с алкоголизмом профессор Углов из 1 ЛМИ, его статьи довольно часто появлялись в местной прессе. Профессор уверял, что достаточно выпить бокал шампанского – и ты  встал на путь алкоголизма, с которого уже не свернуть. А сдавать кровь можно было раз в 2 месяца (но не более 5 раз в год), так что за год, по теории Углова, человек неизбежно должен был стать законченным алкоголиком.

Кстати, моя бабушка хорошо знала Углова, они же работали вместе в 1 ЛМИ. Она говорила, что Углов действительно не пил (и не курил) и, похоже, сам верил в свои алкогольные страшилки. Но мы в итоге лишились красного вина к обеду после процедуры. Хотя за то время, что вино давали, алкоголиком никто не стал.

 Сочинение на свободную тему

В старших классах я всегда писал сочинения на свободную тему. Как ни странно, но в советской системе образования была предусмотрена такая опция. То есть полной свободы не было (а где она есть?), тема задавалась, но о чем писать, как раскрывать эту тему, каждый определял сам. Выбор свободной темы имел два больших преимущества. Во-первых, не требовалось конкретных знаний, можно было выезжать на общей эрудиции. Это позволяло попросту не читать тексты, изучаемые на уроках литературы. Пока речь шла о дореволюционной классике, я честно читал все. Но, когда дошло до советской, возникли проблемы. Я начисто не смог читать «Молодую гвардию», да и «Поднятую целину» прочел по диагонали. Что еще входило в программу советской литературы? Там были, конечно, Маяковский и Горький, но наверняка было что-то еще. Не помню начисто. Наверно, не прочитал…

Но было второе, гораздо более важное преимущество. В сочинении на свободную тему можно было писать то, что думаешь, не надо было врать. Мне уже тогда было понятно, что все, что думаешь, писать не стоит, но два пункта из формулы «Правду, всю правду и ничего, кроме правды» выполнять все же удавалось.

Так что на вступительных экзаменах я был нацелен только на свободную тему. При всем моем тогдашнем уважении к Ленину, писать сочинение на тему «Образ Ленина в поэме Маяковского «Владимир Ильич Ленин» мне не хотелось совсем. Не говоря уже про какую-нибудь «Роль партии в романе Фадеева «Молодая гвардия».

Перед экзаменом мама пригласила к нам своего знакомого – пожилого учителя литературы, который имел опыт работы в приемных комиссиях технических ВУЗов. Он объяснил мне требования к сочинению, соответственно, в технических ВУЗах. Подробностей не помню, но главное в памяти отложилось. Старый учитель сказал мне примерно так: «Самое главное, не умничай, пиши просто. И простыми фразами, не увлекайся сложносочиненными и сложноподчиненными предложениями, чтобы не заморачиваться с пунктуацией. Главное в техническом ВУЗе – чтобы в сочинении не было ошибок. Не на филфак поступаешь».

Когда я пришел на сочинение в Политехе, темы «по произведениям» оказались примерно такие, как всегда. А свободная тема меня озадачила: «Дай руку, товарищ далекий».

Я довольно долго сидел, собираясь с мыслями, совершенно не понимая, о чем писать. Но в конце концов концепция сложилась, и я взялся за дело. Всех подробностей я, конечно, не помню, но общая идея выглядела так.

Начал я с утверждения о том, что друзья человеку необходимы. Подкрепил это утверждение словами Гарри Моргана из романа «Иметь и не иметь»: «Человек один не может. Нельзя теперь, чтобы человек один. Все равно человек один не может ни черта».

Я незадолго перед этим прочитал роман, был под большим впечатлением, и цитату помнил наизусть. Дальше я написал о том, что друзья найдутся, не надо даже искать, сославшись на недавнюю пафосную статью известной тогда журналистки Татьяны Тэсс.  В статье шла речь о парне, который получил тяжелые ожоги и травмы на таежной стройке, ему потребовалось переливание крови, и откликнулась целая толпа молодежи с его работы. Им сказали, что доноры нужны такие, которым тоже приходилось гореть, именно такая кровь нужна. Но никто не ушел, поскольку, как написала Тэсс, «они твердо знали, что негоревших среди них нет». Смешно вспомнить, но на меня эта статья сильно подействовала, тем более, что сдачу крови я тогда считал чуть ли не подвигом (до получения значка «Почетный донор СССР» оставалось еще много лет). Заключил я свое эссе мыслью о том, что призыв «Дай руку, товарищ далекий» лишен смысла, поскольку друзей, готовых протянуть руку, полно рядом, достаточно позвать. Причем, что характерно, писал я все это совершенно искренне. И писать старался короткими фразами, как учили, чтобы с запятыми не было проблем.

Пришел домой, вполне довольный собой. Дома ждали родители и старый учитель. Когда я пересказал своими словами, но близко к тексту, содержание своего произведения, старик пришел в ужас. Он спросил меня: «Ты что, не знаешь песню «Дай руку, товарищ далекий»? Я признал, что знаю, не знать ее было невозможно, я с раннего детства слышал эту отвратительную песню на отвратительные стихи классика советской литературы Софронова:

Мы идём с тобой в едином строю,
Цель одна у нас в труде и в бою:
Мир построить на земле навсегда,
Светлый мир людей труда.

Припев:
Дай руку, товарищ далёкий,
Мы рядом с тобою стоим.
Единой судьбой,
Суровой борьбой
Союз наш непобедим!
Дай руку, товарищ далёкий,
Ведь наш союз непобедим.

И т.д.

Но на сочинении не вспомнил…

Далее старик спросил: «А ты что, не знаешь, что буквально на днях закончился Международный фестиваль молодежи и студентов в Хельсинки»?

Я, опять-таки знал, не мог не знать, об этом целыми днями по радио твердили и в газетах писали. Но как-то не пришло мне в голову связать эту фразу из песни, от которой меня тошнило, с фестивалем, который меня не интересовал.

Да и что я мог бы написать про фестиваль, учитывая, что свободную тему выбирал, чтобы писать правду.

Старый учитель мрачно сказал: «Если сочинение будет проверять нормальный человек, то все будет хорошо, написано-то вполне. А если обычный школьный учитель, то запросто может скинуть два балла за нераскрытую тему, и если еще и запятая где-то не стоит, получишь ты двойку».

Пара дней прошли в напряженном ожидании, но потом оказалось, что сочинение проверял нормальный человек. Я получил пятерку, поскольку запятые все оказались на месте, не зря я писал короткими фразами. В школе, когда я об этом не думал, обязательно хотя бы одной запятой не оказывалось.   

 Вторая встреча с милицией

(окончание)

А потом Вовка стал взрослым и женился. Жена у него была маленькая, тихая, востроносая, похожая на птичку. И удивительным образом, в нижней квартире наступила тишина. Впервые за тридцать лет там не стало вечерне-ночных скандалов. А потом Вовка с женой съехали, обзаведясь каким-то жильем, Ира осталась одна, так что тишина была полностью гарантирована.

При всем при этом сама Елпидофоровна очень не любила шум. Когда наша дочка начала ходить, ей «по науке», во избежание развития плоскостопия, купили тапочки на твердой подошве. И Елпидофоровна неоднократно приходила к нам и возмущалась, что топанье полуторагодовалого ребенка в дневное время мешает ей жить… А когда Женя подросла, и стала ходить во двор гулять, постоянно делала ей замечания по поводу ее манер.

Но при этом отношения были нормальные. Примерно в это время Елпидофоровна стала болеть, Ада делала ей уколы, она в то время работала на «скорой» и заскакивала для этого домой…

Так вот, году, наверно, в 79 традиционный наш с Юрой день рождения отмечали у нас. Дело был в июне, дочка была на даче с моими родителями… Компания наша к тому времени по разным причинам несколько поредела, но человек 10-12 собралось. Мы были уже вполне взрослые, дело шло к 35, то есть, как утверждал Тынянов в «Пушкине», к «возрасту угасания». Песни уже к этому времени хором не орали, исполнение было исключительно сольное, под гитару, музыку громко не включали. Но, конечно, какой-то шум от компании подвыпивших людей всегда есть, а окна были открыты. Да и курить иногда выходили на балкон, ночь была теплая белая. К этому времени салатом оливье с колбасой закуска не ограничивалась (в ту пору обязательным блюдом была молодая картошка, которая появлялась к этому времени на рынке), готовились, понятно, заблаговременно, запасая «дефицит».  И даже «сладкое» было, домашние торты, «казенных» не признавали, домашние были не в пример вкуснее. Так что все было вполне благопристойно. Сидели, как в старые времена, всю ночь, наступил момент «сладкого» стола, недопитые бутылки со стола убрали (прошли времена, когда выпивали все, что было, сколько бы ни было). И в это время раздался звонок. Открыли дверь – два милиционера. Сказали, что поступила жалоба на шум, вошли в квартиру. Увидели довольно чинную и практически трезвую к этому моменту компанию, сидящую за столом с кофе, чаем и тортом. Наверно, и рояль в комнате на милиционеров тоже подействовал. Короче, они явно смутились, стали извиняться, мол, мы все понимаем, уж извините, но был «сигнал», мы обязаны были проверить. Сказали на прощание: «Вы уж поосторожнее, если соседи такие в квартире 72 живут» и ушли, извинившись еще раз за испорченное веселье.

В квартире 72 жила Елпидофоровна.

Обидно было ужасно. Конечно, мы шумели. Но можно же было позвонить или подняться на этаж, попросить, чтобы потише, чтобы спать не мешали. Не говоря уж о том, что ситуация напоминала старый анекдот, который заканчивается фразой: «И эти люди говорят мне, чтобы я не ковырял в носу». Веселье было если не испорчено, то подпорчено. Гостям было неудобно, а нам с Адой было очень обидно, что вот так, не по-людски. Отношения выяснять не стали, здоровались на лестнице, Ада продолжала уколы делать.

Но осадок, конечно, остался. До сих пор неприятно вспоминать.

 Вторая встреча с милицией 

Рассказу о второй встрече с милицией  в ходе наших посиделок тоже предшествует предыстория, причем на этот раз гораздо более длинная, чем сама история. 

В 1964 году родители купили квартиру в жилищном кооперативе “Химик”. Организовали этот кооператив сотрудники института Гипрохим. В кооператив в Гипрохиме вступили практически одни евреи. Видимо, евреи раньше других смекнули, что раз государство додумалось продавать квартиры за деньги, бесплатную квартиру очередникам придется ждать бесконечно долго, гораздо дольше наступления коммунизма, который как раз в ту пору обещали построить к 1980. В Гипрохиме было много евреев, туда “брали”, поэтому люди, знакомые с ситуацией, называли это заведение “Гипрохаим”. (Кстати, много лет спустя туда взяли оставшегося без работы Леню Гутмана, но об этом когда-нибудь потом.) Но даже в Гипрохаиме евреев, готовых заплатить немалые по тем временам деньги за решение квартирного вопроса, оказалось недостаточно, чтобы заполнить 100-квартирный дом, поэтому в кооператив были приглашены люди со стороны. В число таких “сторонних” попала наша семья и семья, занявшая квартиру под нами.  

Вскорости после вселения глава этой семьи пришла к нам знакомиться. Глава при первом знакомстве сразу сообщила, что ее зовут Евгения Аполлинарьевна, что у нее имеется дочь-студентка и муж - пустое место (это цитата, я сам слышал). Внешне и по манере держаться Евгения Аполлинарьевна несколько напоминала мачеху  из “Золушки”, только лишенную обаяния, которое ощущалось в Раневской в любой роли, даже самой “отрицательной”. У нас в доме она получила кличку “Елпидофоровна”, а мужа ее так и стали называть “Пустое Место”. Елпидофоровна какое-то время пыталась подружиться. Мама объяснила мне, что Елпидофоровна, видимо, рассматривала меня как потенциального жениха для своей дочери Иры. Но я в ту пору реальными девушками не интересовался, предаваясь вместо общения с девушками литературным переживаниям и воспоминаниям по поводу своей несчастной первой любви. А мама попытки Елпидофоровны подружиться пресекала вежливо, но решительно. Так что дружба семьями не состоялась. 

В нашей кирпичной пятиэтажке-хрущевке слышимость была отменная. Нам слышен был шум, который доносился из верхней и нижней квартиры. Но в верхней квартире люди жили спокойно, а внизу постоянно шло выяснение отношений. Вначале это были монологи - Елпидофоровна высказывала многочисленные претензии к Пустому Месту, который, естественно, не отвечал. Потом Пустое Место умер - как-то незаметно, как жил, так что мы не сразу и заметили, что он больше не попадается на лестнице. Но тем временем Ира вошла в возраст, с замужеством не получалось, характер у нее испортился, и снизу стали доносится уже диалоги - Ира скандалила с матерью. Потом Ира вышла все-таки замуж за молодого человека, у которого с человеческой точки зрения внешность была невыразительная, но при этом он был очень похож на мопса. Это первой заметила острая на язык Саша из квартиры сверху (о семье наших близких друзей-соседей Ровинских, которые стали нам просто родными людьми, когда-нибудь потом). С легкой руки Саши молодожена в доме так и стали называть - “Мопс”. Мопс переехал жить к жене, и скоро у него в глазах появилась собачья тоска, что было неудивительно. Отныне снизу тоже доносились скандалы с участием дуэта, но теперь Елпидофоровна и Ира выступали в унисон, обвиняя в никчемности Мопса. Мопс не отвечал, но начал пить, что тоже было неудивительно. А через какое-то время и он исчез. Правда, все-таки не умер, а сбежал, оставив Ире сына Вовку. И теперь снова Ира и Елпидофоровна скандалили дуэтом между собой. Потом Вовка дорос до тинейджеровского возраста, и дуэт превратился в трио - Вовка стал принимать в скандалах активное участие. Тут в шуме снизу появилось новое. Вовка споры завершал бросанием об пол чего-то тяжелого. Судя по звуку, бросал он не посуду, а стулья. После этого он оглушительно хлопал дверью квартиры и убегал, хлопнув напоследок дверью парадной. А Ира с Елпидофоровной продолжали скандалить уже вдвоем. Происходило это все довольно часто, начиналось всегда поздно вечером и заканчивалось ночью, когда звуки особенно слышны.    

 Встречи с милицией 

Наши сборища в институтские и последующие годы носили очень мирный характер. Пили, бывало, много, но никогда не было никаких ссор, скандалов, тем более драк. И все же дважды в ходе этих сборищ появлялась милиция. 

Сегодня напишу про первый случай. Тут необходима предыстория.  

Этот первый случай произошел еще в институтские годы, думаю, в 67 или 68. Я писал уже, что на втором курсе в нашу группу пришла Люда Финошенкова, которая стала первой девушкой в нашей компании. А потом она привела в компанию двух своих школьных подруг - Галю и Надю. Людмила и Надя жили в одном доме. Надя с мамой занимали две комнаты в коммуналке на втором этаже (а в то время там уже жил и Ролич, женившийся на Наде), а семья Финошенковых жила в коммуналке на первом, который был вровень с землей (в Израиле такие этажи так и называют “карка” - “земля”). Потом эту коммуналку расселили, квартира была большая, там, благо вход можно было сделать с улицы, открыли ателье. Ради этого, видно, и расселяли. А в ту пору, когда все произошло, Финошенковы только что переехали в начавшее тогда застраиваться Купчино, другие соседи тоже куда-то разъехались, и квартира пустовала.  

Не помню, по какому поводу мы тогда собрались, но, видно, сильно шумели. Обязательным элементом наших сборищ  было хоровое исполнение “кричальных” песен - в первую очередь “Паруса” Высоцкого, но и без этого 10-15 подвыпивших молодых людей шумят изрядно. В результате кто-то из соседей по коммуналке пожаловался, что мы не даем ему спать. Мы признали его право на отдых, извинились, но расходиться не хотелось. Время было уже позднее, но в ту пору заканчивались наши сборища только утром, когда начинал ходить транспорт. И тут Людмила предложила спуститься вниз, в пустующую квартиру. Дверь была заперта, но у нее оставался ключ. Нам эта идея показалась заманчивой, и мы спустились на первый этаж, захватив с собой кофейник, чашки и кофе. Собрались на кухне, где оставалась газовая плита, сварили кофе. Выпивка к этому времени кончилась. Стульев не было, так что мы стояли. Прошло какое-то время,  песен мы уже не орали, так что шума от нас большого не было. Но, так или иначе, кто-то все-таки засек присутствие людей в пустующей квартире, посчитал это подозрительным и позвонил в милицию. Так что в какой-то момент двое или трое, не помню точно, милиционеров ворвались в квартиру (дверь мы не заперли). Милиционеры именно ворвались, правда, не с пистолетами в руках, но очень решительно. Не знаю, что они предполагали увидеть в квартире, но увидели они группу молодых людей вполне приличного вида с кофейными чашками в руках. Времени прошло достаточно много, и мы все более или менее протрезвели. В ту пору времена были гуманные, милиция не стала нас укладывать на пол лицом вниз. И вообще, после того, как они поняли, что имеют дело не с бандитами и не с бомжами, а со студенческой компанией, они успокоились, и дело шло к тому, что нам сделают внушение и предложат покинуть помещение. Но тут вмешалась Людмила.  

Надо сказать, что, выпив, она делалась агрессивной. А в этой ситуации она по старой памяти считала себя дома, и вторжение милиции к ней в дом без всякого повода ее возмутило. Она и заявила о своем возмущении милиционерам, достаточно эмоционально. Совсем уже к тому времени миролюбиво настроенные милиционеры насторожились. И тут Людмила произнесла фразу, которая на милиционеров подействовала как красная тряпка на быка. Она сказала: “Я имею право”. После этого менты без разговоров забрали ее. Хорошо хоть наручники не одели. Мы были достаточно трезвы, чтобы не пытаться ее отбить. Так что менты повели Людмилу в свой “воронок”, разозлившись настолько, что даже не велели нам очистить помещение. Мы очистили помещение сами - кинулись бегом вслед за машиной, причем Надька зачем-то схватила с плиты кофейник и так и бежала с ним. Отделение было недалеко, так что мы прибежали туда почти сразу после “воронка”. Решили отправить к ментам парламентеров. Осмотрели друг друга, выбрали двоих, которые выглядели самыми приличными и трезвыми (не помню, на кого пал выбор, но точно помню, что я в парламентеры не попал). Переговорщики ушли в ментовку, мы остались ждать. Через некоторое время вернулись, сказали, что менты настроены мирно, в институт обещали не сообщать, сказали, что поменьше бы Людмиле рот разевать, что они для острастки продержат ее до утра и выпустят.  

Мы так и простояли до утра у отделения. Утром Людмила действительно вышла из узилища. Необычно притихшая и задумчивая. Полночи, проведенные  в обезьяннике, очень ее впечатлили.  

Эта фотография не имеет отношения к теме. Я просто хотел показать, какой иногда бывает зима в Израиле (правда, не везде, в нашем городке у моря снега не бывает).

Снимок сделан вчера на горе Хермон.