Лева Заславский

С Левой я познакомился в 9-ом классе, когда школа стала вечерней. Тогда практически не было свободного времени, только работа и учеба, так что тесной дружбы между «старенькими» и «новенькими» не возникало. Общения на переменах для этого недостаточно, а совместного времяпровождения за пределами школы у нас не было, а если и было иногда, то время проводили со старыми друзьями. Поэтому близкой дружбы у нас с Левой не получилось, хотя явная симпатия была, сколько могу судить – взаимная.

В замечательном рассказе Веры Инбер «Соловей и Роза» сказано: «Еврею из Минска редко удается быть голубоглазым, но если уж это случается, то такие голубые глаза поражают своим потусторонним выражением. Начинает казаться, что такой еврей все еще плывет в ковчеге и наблюдает мир с араратской высоты». Не знаю, откуда приехали в Ленинград дедушки-бабушки или родители Левы, но глаза у него были именно такие.  Сближало нас, наверное, то, что оба мы были «книжные» мальчики, наши представления о мире в значительной степени определялись прочитанными книгами. Не припомню, правда, чтобы мы говорили о прочитанном, мы вообще не так уж много общались, но впечатление было такое, что Лева вырос на рыцарских романах. И воспринял их всерьез. Пытался жить по законам рыцарства. Те, кто ведет себя так, неизбежно становятся Дон Кихотами. Было что-то донкихотское и в Леве.  Хотя внешне он отнюдь не был похож на Дон Кихота в исполнении Черкасова из фильма того времени. Если говорить о киногероях, то он скорее уж был похож на Столярова из «Кощея бессмертного» с поправкой на еврейство. Да и с инберовским Соловьем у Левы были общими только глаза. У Инбер Соловей, имея голубые глаза, был тонконог, сутул и рыжеват, а Лева был белокур и атлетически сложен. Рост у него был 189 см, и выглядел он вполне богатырем (я не зря вспомнил Столярова). Он всерьез занимался боксом – естественно, в тяжелом весе. Через несколько лет он стал чемпионом Ленинграда среди студентов.

Так что Леву вряд ли кто-то стал быподбрасывать на одеяле или бить, как Дон Кихота. Он вполне смог бы постоять за себя в физическом плане. Когда он сталкивался с какими-то нарушениями кодекса чести, глаза его теряли потустороннее выражение и становились вполне жесткими. И желающих вступить с ним в спор по вопроса чести не бывало.

Но в повседневной жизни он был застенчив, щеки у него были румяные, но он легко краснел, вернее, розовел, всем лицом, когда смущался, а смущался он часто.

Один пример его донкихотства мне запомнился.

Как-то, я пришел в школу с несделанным домашним заданием по химии. Не помню уже, как это получилось, но была какая-то уважительная причина. Выяснилось, что так же обстояло дело у моего друга со времен дневной школы Саши Прокопова и у Левы. У них тоже были свои причины, без причины такого не бывало. Дело в том, что наша химичка, Валентина Ивановна перед началом каждого урока брала несколько тетрадей и проверяла, сделано ли домашнее задание. Тем, у кого задание не было сделано, без разговоров ставила двойку. Двойку получать не хотелось. Рассчитывать на удачу, что не попадем под проверку, тоже не хотелось. Вероятность-то была велика. Надо было что-то делать. Благородный Лева предложил перед уроком подойти к химичке, честно признаться, объяснить причины. Он верил, что повинную голову меч не сечет, что чистосердечное признание избавит нас от двойки. То есть вел себя как Дон Кихот, уверенный, что все вокруг мыслят, как он. Сашка выступал в роли Санчо Панса и предлагал списать домашнее задание у Фаины Белицкой, у которой можно было списывать, не думая, у нее все всегда было правильно. Мне здравый смысл подсказывал, что Сашка, конечно, прав, надо списать. Но было как-то стыдно проявить беспринципность перед Левой. Так что я его поддержал. И в итоге Сашка списал химию у Фаины, а мы с Левой перед входом в класс остановили химичку и выложили ей свое чистосердечное. Валентина Ивановна была не вполне обычный для советской школы учитель. За все годы мы ни разу не видели, чтобы он вышла из себя, закричала на кого-то, как делали реже или чаще все учителя. Она всегда была вежлива и спокойна, обращалась к нам на «вы» (такое тоже бывало не часто). И при этом на уроках у нее стояла мертвая тишина. Ее не боялись, у нее не было любимчиков или «неугодных». Ее уважали. Но не любили.

Выслушав наше признание, Валентина Ивановна спокойно сказала, что такая честность похвальна, но никак не избавляет нас от двойки. И, войдя в класс, тут же поставила нам по двойке в журнал и попросила дневники. Так что сашкин практицизм себя оправдал, а Лева потом сильно переживал – не из-за двойки, а из-за сокрушенных иллюзий. Хотя этот случай не повлиял на его представления о жизни.  

Могу к этой истории добавить, что мое нежелание списывать у Фаины объяснялось не только желанием не уступить в благородстве Леве, но и более низменными соображениями. Фаина была самая умная у нас в классе. Я вполне спокойно переносил ее превосходство в математике, но она и сочинения писала лучше, чем я. Наша литераторша всегда читала лучшее по ее мнению сочинение в классе, и сочинения Фаины оказывались лучшими чаще, чем мои. Поэтому списывать у нее мне было западло, а другого надежного источника в классе не было.

Это единственная у меня фотография Левы - со школьной выпускной коллективной