Сегодня с утра хотел было написать о наших,израильских делах. Печальных делах. Но потом решил, что те, кого это интересует, об этих делах и так знают, а каких-то собственных мыслей, которыми хотелось бы поделиться, у меня по этому поводу нет.

Поэтому я решил, что лучше продолжу не связанный с актуальными событиями текст, который начал еще вчера. 

 

Неисповедимы причуды работы головного мозга. Сегодня у меня выскочила (с чего вдруг?!) в памяти песня из детства - "Песенка про Петю" на стихи Агнии Барто. А потом по цепочке пошли мысли. 

Оттолкнувшись от этой дурацкой песни я в итоге пришел к мысли о том, как за годы советской власти произошло расчеловечивание. И людей, и, соответственно, литературы. 

Чтобы было понятнее, вот текст стихотворения. Запись песни при желании можно найти легко. Исполнялась она, понятно, как было принято в то время, с идиотским задором и энтузиазмом. 

Целый день он занят делом,
Двух минут не отдохнет:
То он парту мажет мелом,
То сидит бумажки рвет!

А во время переменки
Занят он еще сильней:
Подойдет он к чистой стенке —
Чертит чертиков на ней.
Песенку про Петю
Решили мы пропеть,
Чтоб не было на свете
Тому подобных Петь!
Ах, как занят этот Петя!
Целый час ломал часы
И на мамином портрете
Подрисовывал усы.
То он вскочит на скамейку,
То залезет под кровать,
То зачем-то схватит лейку,
Станет лужи поливать.
Со двора домой вернется,
Бросит санки у крыльца,
Если их чинить возьмется —
Доломает до конца.

То промчится он вприпрыжку,
То залезет на чердак…
Взяться некогда за книжку —
Слишком занят он и так!
Песенку про Петю
Решили мы пропеть,
Чтоб не было на свете
Тому подобных Петь!

Написано стихотворение в 1949 году. Понятно, что в то время просто не было такого понятия - "гиперактивность" (оно появилось только в 90-е года,и поведение такого Пети рассматривалось в лучшем случае как озорство, а в худшем - как распущенность и хулиганство. 

Но дело не в этом, а  в припеве, повторенном дважды:

Это как "чтобы не было"? Звучит как-то по-людоедски. Помнится, свихнвшийся интеллигентный, бандит в исполнении Кваши в фильме "Достояние республики" говорил что-то вроде "Я вычеркиваю вас из списка живущих на этом свете". И у автора детских стихов звучит что-то столь же людоедское, на мой взгляд.

Кстати, можно вспомнить еще одно людоедское (уже в буквальном смысле) стихотворение другого детского поэта - Сергея Михалкова. "Упрямый Фома" - это стихотворение про мальчика, который упорно не хотел верить тому, что говорят старшие товарищи, и в результате его съел крокодил. Правда, во сне, как еще советский мальчик мог попасть в Африку, но описано все очень достоверно, будто наяву. А уж  четверостишие с описанием пейзажа после съедения очень напоминает садистские  стихи о маленьком мальчике: 

Трусы и рубашка
Лежат на песке.
Никто не плывет

По опасной реке.

Только Михалков свои садистские стишки пишет всерьез, в назидетельно-воспитательных целях...

А ведь еще сравнительно недавно, пока не получил столь широкое распространение лозунг "Кто не с нами - тот против нас", и великий пролетарский писатель-гуманист Горький не произнес свое "Если враг не сдается - его уничтожают", когда человеческая жизнь сохраняла хоть какую-то ценность, по поводу ребенка, ведущего себя неправильно, были произнесены  иные слова.

В 1926 году Маяковский написал стихотворение "История Власа, лентяя и лоботряса". Не стану его воспроизводить здесь, люди, выросшие в советское время (а других читателей у меня вроде нет) наверняка его помнят.

Интересно, что и в этом случае Маяковский, характеризуя неправильное поведение Власа, который засыпал на рассвете, в час когда другие дети бодро встают, ничего не мог знать о хронотипах, то есть жаворонках и совах. Об этом заговорили много лет спустя, только в 70-е. 

Маяковский, с его патологическим стремлением к чистоте, вполне вероятно, не любил детей, от которых только беспорядок и грязь. Ведь далеко не каждый, даже ради эпатажа, решится написать (и опубликовать!) "Я люблю смотреть, как умирают дети".

Но все равно, как бы ни были неприятны Маяковскому дети в целом и Влас в частности, он оставался гуманистом и не стал требовать, чтобы таких, как Влас, не было на свете, А всего лишь призвал других детей не быть таким, как Влас. Это нормально и реально, таких выраженных "сов", которые с детства засыпают только на рассвете, заведомое меньшинство. 

Но тут нет ничего удивительного. Маяковский действительно был гуманистом. В 28 году, побывав в доме Ипатьева он написал вот такое по поводу расстрела царской семьи:  

Я сразу вскину две пятерни -
Я голосую против!
Спросите: руку твою протяни -
казнить или нет человечьи дни?
Не встать мне на повороте.
Живые - так можно в зверинец их
Промежду гиеной и волком
И как не крошечен толк от живых,
от мертвого меньше толку.
Мы повернули истории бег
Старье навсегда провожайте!
Коммунист и человек

Не может быть кровожаден. 

Но даже такой умеренный (детей сажать в клетки он согласен, убивать только нехорошо) гуманизм, видимо, показался все же поэту чрезмерным, и в окончательный текст стихотворения "Император" эти строчки не вошли. Интересно, почему. То ли счел политически неуместным и не опубликовал для пользы дела, как он это понимал, очередной раз став на горло собственной песне, то ли просто побоялся последствий для себя. Не узнаем.

И не только Маяковский проявлял гуманизм и способность к милосердию. Ведь действие романа "Мастер и Маргарита" происходит примерно тогда, когда Маяковский писал "Императора". А Воланд ведь говорит: "

 и милосердие иногда стучится в их

сердца... обыкновенные люди..."

Но тогда эти обыкновенные люди еще не кричали "Расстрелять как бешеных псов". 

И, наверно, никому в голову не могло бы еще придти оправдывать тирана тем, что он убил не десятки миллионов, а на самом деле гораздо меньше. 

Мне кажется, что рубеж был перейден в 30-е годы, когда, чтобы сохранить рассудок, нужно было забыть о гуманизме. И вообще не думать.

Додумать не дай, оборви, молю, этот голос,
Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась...

Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось.

Это написано в 37 или в 38. Наверно, тогда и кончился окончательно в России гуманизм.