Я люблю фантастику

(продолжение) 

Эволюция взглядов Стругацких, их отношения к человечеству и его будущему, впечатляет. Конечно, даже в начале своего пути они вполне понимали, что их окружает. По тому же «Понедельнику» это хорошо видно. Даже в тесном оазисе НИИЧАГО есть свой Выбегалло и свой Камноедов со его постоянным «Вы это прекратите». А ведь это оазис… Но вроде как была в Стругацких тогда шестидесятническая вера в то, что друзья, взявшись за руки, сумеют все преодолеть и двинуть в светлое будущее, которое уж такое светлое в повести «Полдень. XXII век». Конечно, есть отдельные недостатки и неприятности, даже трагедии случаются, но, главное, человек человеку – друг, товарищ и брат, недостатки будут преодолены, а плачущие утешатся. Только как-то постепенно вера в светлое будущее и в Человека с большой буквы стала улетучиваться. Не скажешь, конечно, что вот вчера Стругацкие были такими, а сегодня они уже другие. Все шло постепенно, по нарастающей (или нисходящей?). Пока не пришло к полной безнадеге в «За миллиард лет до конца света», в котором жить и дышать человеку в современном мире не дают даже не какие-то свои доны Рэбы, а аж законы мироздания (действующие, правда, гнусными методами вечных  донов Рэбов (или Рэб?). Кстати, в воспоминаниях Бориса Стругацкого я прочитал, что дона Рэбу они изначально собирались назвать «дон Рэбия», но отказались от этой идеи, поскольку это было бы слишком уж прозрачно, в лоб.

И в светлом будущем, как выяснилось из «Жука в муравейнике», заправляют такие же доны Рэбы, которые боятся всех «иных», и, хотя не в состоянии даже сформулировать внятно, чего конкретно боятся, готовы этих иных травить и убивать. Физически. На всякий случай.

Наверно, рубежной в этом смысле стала «Улитка на склоне». В ней, пожалуй, впервые появились отчетливые нотки безнадежности и бессилия перед лицом зла, осознание того, что изменить ничего нельзя. Система не способна меняться в лучшую сторону. И никто тут ничего сделать не может, даже при наличии добрых намерений. Остается обреченно делать свое дело, несмотря ни на что, как Кандид.

Хотя, это проскакивало и раньше. Были еще в «Трудно быть богом» стихи Цурена:

Теперь не уходят из жизни,

Теперь из жизни уводят.

И если кто-нибудь даже

Захочет, чтоб было иначе,

Бессильный и неумелый,

Опустит слабые руки,

Не зная, где сердце спрута

И есть ли у спрута сердце.

«Улитку» мы прочитали в 1968 году. Одна ее часть – достаточно туманная история о жизни в Лесу, без прямых привязок к окружающей действительности, - была напечатана тогда в журнале «Байкал». Имелись в ту пору региональные «толстые» литературные журналы, которые обычно никто не читал, хотя они появлялись в киосках. Разве что где-нибудь для поднятия тиража печатали какую-нибудь Агату Кристи. Но как-то раз мы прознали, что в «Байкале» появились какие-то невиданные Стругацкие. И журналы удалось раздобыть. Уж не знаю, как они там в Улан-Удэ разобрались с местными цензорами, но, открывши журнал, мы обнаружили там не только крамольную «Улитку» (сегодняшние молодые, если, конечно, они читают Стругацких, даже представить себе не могут, как звучало для нас в 68 году вот это: "Если нельзя, то всегда в каком-нибудь смысле нельзя, в том или ином… Например, нельзя без старосты или без собрания, а со старостой или с собранием, наоборот, можно, но опять же не в любом смысле…"), но и попросту откровенно антисоветскую книгу Аркадия Белинкова «Поэт и толстяк» (как я узнал впоследствии это был отрывок из огромной интереснейшей книги Белинкова ««Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша»).  Трудно сказать, чем бы кончилось дело, может, и вторую часть «Улитки» – про чудовищное Управление - протащили бы, но тут Белинков как раз сбежал в США, так что публикация «Поэта и Толстяка» в журнале оборвалась, и, когда вышел следующий номер (мы просмотрели его в киоске), состав редколлегии журнала был сменен полностью).