В 1956 году вышла книга "Стихотворения и поэмы" Иосифа Уткина.

Пока купили, пока в руки мне попала — стало быть, прочитал я ее лет в 12-13.

Помню, что очень понравились стихи и поэма с длинным (как позднее у песен Анчарова) названием: "Повесть о рыжем Мотэле, господине инспекторе, раввине Исайе и комиссаре Блох".

К стихам Уткина я впоследствии охладел, ни одного не припомню, чтобы нравилось мне во взрослом состоянии, а вот "Повесть о рыжем Мотэле", пожалуй, и сегодня любимая моя поэма.

Ритм, интонации, лексика (в частности, использование слов из идиш) делают эту поэму действительно еврейской, это единственное известное мне поэтическое произведение такого рода, во всяком случае оставалось для меня единственным, пока я не прочитал через несколько лет "Еврейское кладбище" Бродского. И написано удивительно ярко,образно.

И даже тогда, в детстве, поразила меня неоднозначность поэмы. С одной стороны, автор (как и герой) безоговорочно принимает революцию:

   Этот день был таким новым,
   Молодым, как заря!
   Первый раз тогда в Кишиневе
   Пели не про царя!
   Таких дней не много,
   А как тот — один.
   Тогда не пришел в синагогу
   Господин
   Раввин.
   Брюки,
   Жилетки,
   Смейтесь!
   Радуйтесь дню моему:
   Гос-по-дин по-лиц-мейстер
   Сел
   В тюрьму!
   Ведь это же очень и очень,
   Боже ты мой!
   Но почему не хохочет
   Господин
   Городовой?
   Редкое, мудрое слово
   Сказал сапожник Илья:
   «Мотэле, тут ни при чем
   Егова,
   А при чем — ты
   И я».

А с другой — грустит о старой жизни, старом еврейском укладе, которым уничтожает эта безоговорочно вроде бы принимаемая революция:

   Комната… тихо… пыльно.
   Комната… вечер… синь.
   Динькает
   Будильник:
   Динь…
   Динь…
   Динь…
   Час кончины –
   Он приходит
   Тихо-тихо,
   Не услышишь.
   И уходит молча счастье,
   И уходят
   Мыши.
   Только горе неизменно.
   Заржавел пасхальный чайник!
   И задумаются стены.
   И –
   Молчанье.
   Он заснежит, он завьюжит
   В полночь, ветер белорукий…
   И совсем теперь не нужен
   Ни талмуд,
   Ни брюки.
   Тихо.
   Сумрак нависает.
   Не молитва
   И не ужин…
   Пусть по-новому, Исайя,
   Стол тебе послужит.
   А потом — к иному краю.
   В рай, конечно, не иначе…
   Тихо!
   Свечи догорают.
   Тихо.
   Сарра плачет…
   О-о-о время!
   «Плохо»… «Хорошо»…
   Оно и так
   И этак вертит,
   И если новым
   Срок пришел,
   То, значит, старым –
   Время смерти…
   Да, если новым срок пришел,
   То, значит, старым –
   Фэртиг…

И уходит молча счастье…

Только горе неизменно…

Как -то это плохо согласуется с безудержным оптимизмом первого отрывка…

И есть в поэме еще один очень интересный момент. Я его осознал много позже, после конца СССР, когда вовсю зазвучали разговоры о том, что революцию в России совершили евреи, к которым в эту пору причислили и Ленина из-за еврейского дедушки (хотя сами-то евреи до революции выкрестов евреями не считали).

Только в эту пору я осознал, что Уткин четко показывает негативное в целом отношение еврейства к революции. Да, есть главный герой, нищий портной Мотэле, у которого с одной стороны семья погибла при погроме, с другой стороны — его и "свои" за человека не считали, такой он был нищий, и есть упоминаемый вскользь сапожник Илья. Поэтому революция для Мотэле — это возможность "стать человеком", что и происходит. Он и комиссаром, начальником становится, и дочку Риву раввин, который раньше и слышать не хотел о таком зяте, сам ему предлагает. А вот остальные евреи реагируют на революцию совсем по-другому:

   В синагоге –
   Шум и гам,
   Гам и шум!
   Все евреи по углам:
   Ш-ша!
   Ш-шу!
   Выступает
   Рэб Абрум.
   В синагоге –
   Гам и шум,
   Гвалт!
   . . . . . .
   Рэб Абрум сказал:
   «Бо-же мой!»
   Евреи сказали
   «Беда!»
   Рэб Абрум сказал:
   «До-жи-ли!»
   Евреи сказали:
   «Да».

Это кстати, вполне соответствует тому, что я прочитал в мемуарах Велва Черновецкого "Теплик — мое местечко". В Теплике, где преобладало еврейское население, революцию приняли всего два еврея — тоже полные нищеброды, которых и свои не уважали. И тоже оказались при должностях. Ну и, конечно, революцию поддержали те достаточно немногочисленные евреи, которым удалось получить светское образование, и которые фактически отреклись от своего еврейства. Наиболее яркий пример такого еврея — Троцкий, который, правда, закончил всего лишь реальное училище.

Кстати, с Троцким связана давняя история, напрямую связанная и с "Повестью о рыжем Мотэле".

В поэме есть такое место:

   И дни затараторили,
   Как торговка Мэд.
   И евреи спорили:
   «Да» или «нет»?
   Так открыли многое
   Мудрые слова,
   Стала синагогою
   Любая голова.
   Прошлым мало в нынешнем:
   Только вой да ной.
   «Нет», –
   Инспектор вырешил.
   «Да», –
   Сказал портной.

Характерно, что и здесь "Да" говорит только Мотэле, остальные евреи в этом куске остаются "за кадром".

Но много лет назад, еще в институтские годы, Ленька Гутман сказал мне, что в этом месте было еще одно четверостишье, которое в дальнейшем, по понятным причинам, было изъято.

После

  И евреи спорили:
   «Да» или «нет»?

по словам Леньки, шло вот это:

Вера и сомнение,

Радость и беда.

"Нет", конечно, Ленину,

Троцкому — "Да".

То есть ленинские идеи евреи не принимают, а вот то, что у власти оказался "свой", это дает надежду. Небось, вспоминали историю возвышения Иосифа в Египте. Хотя не стоило забывать, чем в итоге все кончилось в этом Египте.

И евреи тогда не знали, видимо, что интернационалист Троцкий себя евреем не считал.

Я совершенно не помню, что тогда рассказал Ленька про источник, из которого он узнал об этом четверостишии. Потом это забылось, теперь вот вспомнил, а уже не спросишь… И в интернете я этих строчек не нашел.

Может быть, кто-то из тех, что прочитает этот текст, знают что-то об этом?