Старые песни 

(продолжение)

Про вторую песню Кима я напишу подробнее, с отступлениями.

Вот ее текст (время написания понятно уже из названия):

8 марта 1963 года

 
Солнце светит, но не греет - это не беда;
Разлилося половодье - полая вода;
К радости для мелкого и крупного скота
Оттепель настала - но не та!

        Весенняя вода, веселая вода,
        Мутная, распутная, беспутная вода...
        Берите невода, кидайте кто куда,
        Тяните, братцы, рыбку из пруда!

Среди неба ясного грянул первый гром,
Все кипит и пенится, как будто старый Ромм,
Весенний шум, зеленый шум идет себе, гудет,
Как сказал Некрасов - но не тот!

        Весенняя вода, веселая вода,
        Мутная, распутная, беспутная вода...
        Берите невода, кидайте кто куда,
        Тяните, братцы, рыбку из пруда!

Ах, какое времечко, не времечко - мечта!
Как раскукарекались повсюду Кочета!
Ведь такого пения, какое на дворе,
Я не слышал даже в "Октябре!"

        Весенняя вода, веселая вода,
        Мутная, распутная, беспутная вода...
        Берите невода, кидайте кто куда,
        Тяните, братцы, рыбку из пруда!

Запомни же, товарищ, если ты не пень,
Первый наш весенний праздник, то есть женский день.
Против формалистов, сионистов и проныр
Пусть ведет нас "Новый-новый-новый мир"!

        Весенняя вода, веселая вода,
        Мутная, распутная, беспутная вода...
        Берите невода, кидайте кто куда,
        Тяните, братцы, рыбку из пруда!
        Благо в мутной водичке легко рыбку ловить…

Чтобы полностью понять, о чем поется в песне, еще во времена ее написания нужно было иметь определенное представление о советском искусстве в целом и о литературной жизни 50-60-х годов в частности. А современная молодежь, полагаю, вообще не поймет, о чем тут говорится (если, каким-то образом услышит ненароком эту песню).

Уже первый куплет нуждается в определенной расшифровке. Весеннее половодье, точнее, весенний ледоход стал символом революционных преобразований с 20-х годов, когда Всеволод Пудовкин снял фильм "Мать" по Горькому (1926). Кадры ледохода в финале фильма стали киноклассикой, их часто крутили по телевизору в свое время в передачах о советском кино. 

А оттепель стала символом возрождения страны после смерти Сталина. Это слово вошло в этом смысле в обиход после публикации в 1954 году повести Эренбурга "Оттепель" — о жизни в стране после смерти вождя. Ничего крамольного в ней не было, просто показана была нормальная жизнь (и не упоминался Сталин), в которой люди о чем-то спорят, высказывают разные мнения — и при этом среди нет врагов, герои - "нормальные" советские люди. 

Эренбурга за повесть ругали, но довольно вяло. Повесть при этом была откровенно слабая, ее появление стало не литературным событием, а событием общественной жизни. Даже я помню, как взрослые изумленно говорили о самом факте появления "такой" книги. Нынче "Оттепель" заслуженно забыта, осталось от нее только слово "оттепель", вошедшее в общественно-политический обиход. Эренбург, на мой взгляд, после 20-х годов, когда были написаны "Хулио Хуренито", "Трест Д.Е." и "Тринадцать трубок" вообще ничего хорошего не написал — я имею в виду повести и романы. Не зря он за свои труды получил две сталинские премии — за действительно хорошие книги премий тогда не давали. 

Но вот мемуары Эренбурга "Люди, годы, жизнь" были не просто прекрасно написаны, эта книга открыла моему поколению глаза на российскую дореволюционную и западную культуру. Мы практически ничего не знали ни о том, ни о другом — кроме, понятно, официально дозволенного в СССР. А дозволено было невероятно мало. 

Я бы сравнил в каком-то смысле эту книгу Эренбурга с "Архипелагом Гулаг" 
Солженицына. Солженицын раскрыл нам глаза (даже по тем обрывкам, какие 
удалось услышать сквозь глушилки по "голосам") на изначально преступную 
сущность советского режима, тогда мы  осознали, что преступность эта не 
ограничивалась периодом культа личности. 
Солженицын помог нам избавиться от мифа о "ленинских нормах", нарушенных 
Сталиным. А Эренбург открыл нам глаза на культуру, которой мы были лишены, 
которую мы просто не знали, живя за железным занавесом. Потом, иногда много 
лет спустя, мы смогли увидеть картины художников и прочитать книги писателей,
 о которых написал Эренбург. Но узнали мы об этих картинах и книгах от него.