О стихах и прозе

(продолжение)

Много позже мне попалось ,более позднее советское издание "Маугли" — без стихов. Поразился, кому такое могло придти в голову. Ведь так много теряет книга без стихов. А еще через годы, когда можно стало искать книги в интернете, долго искал "полную" "Книгу джунглей" или "Маугли", но так и не нашел, хотя просмотрел немало изданий. Даже в весьма полном шеститомнике дана урезанная версия. Откуда взялась такая традиция, сохранившаяся еще с советских времен, не могу понять. На английском-то полные издания со стихами нашел без проблем...

Потом, когда мы вернулись в Ленинград, я обнаружил там толстый том прозы Киплинга — это была книжка еще из отцовского детства. Там был "шпионский роман "Ким" и множество рассказов, и они тоже оказывали на меня какие-то гипнотизирующее воздействие. Особенно страшная история "Бертран и Бими". А потом, в студенческие годы, я купил в Доме книги "Антологию английской поэзии" и впервые прочитал "Пыль" (Boots) в оригинале, а просто в первый раз — "Мандалей". Ритм в оригинале поразил еще больше, а "Мандалей" удивил воспроизведенными с помощью буквенной транскрипции особенностями произношения лондонских "кокни", о котором я до того только читал у Джерома. Есть у него в романе "Как мы писали роман" очень смешная пародия на "Джекила и Хайда" Стивенсона, и в этой пародии "показана" речь кокни. Адекватно перевести "Мандалей" в итоге просто невозможно, по-моему.

А потом появилась книга киплинговских сказок (до того у меня был только в детстве диафильм "Почему слоненка длинны нос", который я тоже засмотрел в фильмоскопе до дыр — в буквальном смысле, пленка стала расползаться). Сказки вроде как детские, но и взрослым я их прочитал с восторгом. Короче, в отличие от Гумилева или Гете, моя детская любовь к Киплингу оказалась любовью на всю жизнь.

Кстати, хорошо, что стал писать о нем — перечитаю-ка я его рассказы его. И сказки. И стихи — лучше в оригинале.

В частности — "Томлинсон". Об этом стихотворении я узнал до того, как прочитал его, когда мне попалась статья, в которой комментировалась вот эта строфа:

…И Томлинсон взглянул назад и увидал в ночи

Звезды, замученной в аду, кровавые лучи.

И Томлинсон взглянул вперёд и увидал сквозь бред

Звезды, замученной в аду, молочно-белый свет…

Комментарий неожиданно был такой: "Для астрономов эти строки Редьярда Киплинга из стихотворения «Томлинсон», написанного в 1891 году, — не что иное, как превосходная поэтическая иллюстрация эффекта «красного смещения» света звёзд. Поэт также правильно указал направление — назад; ведь именно при удалении от звезды её свет начинает казаться красным. Либо Киплинг был хорошо знаком с работами австрийского физика Кристиана Доплера (автора известного эффекта), либо обладал поистине выдающейся интуицией".

В ту пору я с увлечением читал "Неизбежность странного мира" Данина, так что такое толкование пришлось очень кстати. А четверостишье тоже гипнотизировало. Целиком "Томлинсона" прочитал только через много лет...

Кстати, в промежутке между прежним и сегодняшним кусками скачал этот самый шеститомник, читаю сейчас "Кима". До чего ярко написано, прямо картинки видишь…

 

Сегодня после перерыва в две с лишним недели пришел на перекресток, где чибисы устроили свое гнездо, и увидел птицу, которая высиживает яйцо.

Но меня это не не порадовало. Когда-то, в детстве, я читал "Веселую семейку" Николая Носова. В этой повести два героя сделали домашний инкубатор и вывели в этом инкубаторе цыплят. Мне запомнилось, что этот процесс занимает 4 недели. Подумал, что чем меньше яйца, тем короче должен быть период высиживания, а впервые чибиса на яйцк мы увидели больше трех недель назад.

Пришел домой, проверил. Срок высиживания куриных яиц — на самом деле три недели, у Носова так сказано, я ошибся. Воробьиных — две недели. Чибисы по размеру где-то посередине, так что у них должно, видимо, быть дней 17-18. А мы первый раз увидели их 5 июня. Так что 24 дня прошло — как минимум, не факт же, что мы в первый день их увидели. Так что, увы, зародыш в яйце, очевидно, погиб. Но птицы продолжают высиживать яйцо. Просто инстинкт заставляет — или все-таки остается у них какая-то надежда?

Грустно. Мы так надеялись, что у этой истории будет хороший конец, хотя надежда тоже была, конечно, слабая. Высидеть яйцо еще можно, но как сохранить птенца прямо на земле, когда кругом кошки бродят. Хотя птицы так активно атакуют рас, что кошку такая атака, возможно, и остановит. Ворон кошки боятся, не раз видел. Чибис поменьше, но, защищая птенца, конечно, отчаяннее… Так что, может, и получилось бы.

Но, может, и с яйцом чудо произойдет?

 

В марте я написал несколько страниц про отличия между древнегреческими богами и иудейским богом. В то время я еще не читал замечательную книгу израильского писателя Шалева "Впервые в Библии". Если бы читал, то не стал бы писать свой текст, потому что Шалев написал гораздо лучше, короче и интереснее.

Так что сегодня я приведу обширные цитаты из той главы книги Шалева, в которой он рассуждает о политеизме и монотеизме. Очень надеюсь, что эти цитаты подтолкнут моих читателей к прочтению всей книги. Если возникнут сложности со скачиванием, могу переслать файл с книгой. Постараюсь в дальнейшем все-таки излагать собственные мысли, хотя понимаю, что весьма несложно найти авторов с мыслями более интересными. Но дело в том, что у нас более внезапно, чем обычно, наступило лето с его жарой и духотой, оно застало нас врасплох, и сейчас у меня собственных мыслей вообще никаких нет, несмотря на то, что вентиляторы и кондиционеры мы запустили. Надеюсь, что аккомодация пройдет достаточно быстро, и какие-то мысли все же появятся (не знаю, к лучшему это для моих читателей или к худшему). А пока — слово Шалеву:

Почему-то монотеизм повсеместно считается возвышенным и прогрессивным новшеством, а политеизм, или многобожие, — мировоззрением приземленным и примитивным. Я понимаю, что вера в абстрактного Бога предпочтительней, чем вера, наделяющая статусом божества конкретные предметы — солнце, луну, планеты, животных, не говоря уже о всякого рода идолах, вроде камней, деревьев, статуэток из дерева и камня и тому подобного. Но я не понимаю, чем один Бог предпочтительней нескольких.

Иногда я даже развлекаю себя мыслью, что, быть может, наш учитель Моисей придумал и заповедал евреям монотеизм по весьма простой, почти технической причине: куда легче нести по пустыне один ковчег Завета, чем в страшную жару тащить на себе несколько разных ковчегов и вдобавок заботиться о шатрах, о холодной воде и о жертвах для каждого из них. Но правда проще. Библия вовсе и не предлагает последовательный и всеобъемлющий монотеизм. В рассказе об Аврааме и его встречах с Богом единственность Господа вообще не упоминается. Точно так же Исаака и Иакова тоже не занимала идея монотеизма. Им достаточно было, что Господь — это Бог, покровительствующий им самим и тому народу, который им предстоит породить. И вообще — на первых порах Библия содержит множество намеков и доказательств существования других богов. Уже при первом явлении Бога Моисею, в горящем кусте («неопалимой купине»), Он говорит не о Своей единственности, а лишь о том, что Он — Бог Авраама, Исаака и Иакова. И когда Моисей предстал перед фараоном и обратился к нему от имени Господа, он назвал Его «Бог Израиля», как бы оставляя место также для иных богов. И даже в «Песне Моисея» после перехода через Красное море появляется совершенно немонотеистический стих: «Кто, как Ты, Господи, между богами?» (Исх. 15, 11) Иными словами, есть и другие боги, но ни один из них не идет ни в какое сравнение с Богом Израиля.

Как мы говорили, люди склонны видеть в монотеизме возвышенную духовную идею, но интересно взглянуть на него также с точки зрения Бога. Представляется, что для Него этот монотеизм — настоящая беда. Возможно, самая большая жестокость со стороны Его верующих. Не поклонение другим богам, и не нарушение субботы, и не пожирание креветок во время поста Гедалии, а то, что мы сделали Господа, Бога нашего, Господом единым.

Нехорошо Богу быть одному. Боги древних Греции, Рима, Египта и Вавилона жили богатой и насыщенной коллективной жизнью — рожали детей, ссорились, мстили, влюблялись и изменяли, воевали и развлекались, — а наш Господь Бог живет в полном одиночестве. И выходит, за нашими с Ним взаимными жалобами, что не раз напоминают споры супругов, слишком долго живущих вместе, скрывается древняя и глубокая распря: Бог изгнал нас из рая и приговорил к жизни, полной труда и боли, а мы изобрели монотеизм и приговорили Его к жизни одинокой и бездетной.

В книге Бытия есть намек на то, что в жизни нашего Бога бывали и лучшие времена. Как я уже говорил выше, Его собственные первые слова о Себе произнесены во множественном числе: «Сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему» (Быт. 1, 26), и возможно, что Он произносит это, обращаясь к целой компании богов. Действительно, в начале шестой главы той же книги рассказывается об интересных и таинственных личностях, которые именуются там «сынами Божиими». Если у Бога были сыновья, то была ли у него также жена? А может быть, две? Шестнадцать? Семьдесят? А эти сыны Божии — они тоже были богами? Библия не дает ответа на эти вопросы, но продолжение рассказа свидетельствует об особых и добрых отношениях между сынами Божьими и человеческим родом: «Сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жены, какую кто избрал» (Быт. 6, 2). Дочери человеческие даже родили сыновьям Божиим детей, которые были «сильные, издревле славные люди» (Быт. 6, 4).

Но в большей части Библии Бог существует и действует один, и это приводит к безусловно печальным результатам. Поскольку чудеса и знамения начинают приедаться даже Ему, а занятия погодой не отнимают у Него много времени, и землетрясения повторяются, а управление эволюцией живых существ и экологией различных биотопов принципиально не меняется вот уже миллионы лет, и нет других богов и богинь, чтобы развлечься с ними беседой или трапезой, любовью или ссорой, — наш Бог занимается исключительно своими верующими и в результате посвящает им слишком много времени и внимания.

Действительно, читая Библию нашего одинокого Бога, мы порой ощущаем смущение и неловкость, когда сталкиваемся с тем, как Он описан в некоторых местах. Создатель неба и земли, Господь воинств, разделивший Красное море, зачастую представлен разными авторами Библии как Бог докучливый и мелочный. Он жалуется, ревнует и обижается. Он угрожает, Он обещает. Он сожалеет о содеянном. Он ищет похвал и гонится за почетом. Он бросает обвинения, Он следит, Он ловит на горячем, Он перечисляет подарки, которые дал нам, и угрожает вернуть дары, которые получил от нас. Чуть не со слезами вспоминает те медовые месяцы счастливой любви, когда мы ходили за Ним в пустыне, где до нас не ступала нога человека.

Другие боги, вроде Ваала или Зевса, не предъявляли своим верующим таких претензий. Их биографы позаботились окружить их астартами и герами, сонмом нимф и наложниц, а также законными и незаконными детьми, друзьями, родственниками, соперниками, соседями и коллегами. Но наш Господь Бог — Бог един, нет у нас других, кроме Него, и нет у Него других, кроме нас. Иногда кажется, что в этом и кроется подлинная причина изобретения монотеизма. Мы создали себе одинокого единого Бога, чтобы Он занимался нами и только нами.

 

Я уже писал, что моя любовь к импрессионистам в целом и к Клоду Моне в частности началась с картины "Мост Ватерлоо", которую я мальчишкой увидел в Эрмитаже.

А много лет спустя я получил возможность наблюдать "вживую" эффект тумана, который непостижимым образом сумел передать Моне на плоском холсте.

Мы практически каждый день гуляем вдоль моря. И каждый раз считаем корабли, которые стоят в море в очереди на разгрузку-погрузку в Хайфском порту. Бывают дни, когда все видно ясно и четко. А бывают дни, когда выходишь на рассвете к морю, и стоит туман. Гору Кармель с белыми домами Хайфы бывает почти не видно, только силуэт горы просматривается на фоне неба, и то не всегда. Иногда и не поймешь, где кончаются облака, которые даже в ясные дни всегда висят над Кармелем, и где начинается Кармель. Сегодня, правда, туман не такой густой, так что Кармель вполне различим, даже дома проступают из тумана под нависшими прямо над ними облаками.

 

А корабли видны только те, которые стоят ближе к берегу. Но, когда начинаешь всматриваться, то постепенно, как у Моне, начинают проступать силуэты кораблей, что стоят подальше, глаз начинает различать белые надстройки. Переводишь взгляд чуть в сторону — и снова пустое море, и снова постепенно проступают силуэты.

На фотографии, которую я сделал утром, этот эффект не чувствуется. Объективу камеры не нужна аккомодация, как человеческому глазу, он сразу видит все, как есть. Некое подобие возникает, когда начинаешь увеличивать изображение в той части фото, где корабли, и их становится лучше видно. Но при этом изображение размывается, то есть все получается с точностью до наоборот.

Так что как у Моне не получается никак, сколько ни нажимай виртуальную кнопку в смартфоне. Наверно, со всякой специальной оптикой можно показать, как корабли "выплывают из тумана". Но у меня такой оптики нет.

И никак не могу представить, как Моне сумел сделать это без всякой оптики, с помощью обычных красок, намертво засохших на холсте.

 

Ворона и голубь

Так получилось, что я давно уже не выходил в наш садик сразу после рассвета. А сегодня вышел. И с радостью обнаружил, что знакомая ворона, что прилетает к дому напротив, садится на антенную тарелку и наблюдает за рассветом, жива, здорова и сохранила свои привычки.

Но сегодня привычная процедура была нарушена. Только ворона устроилась, как подлетел какой-то голубь и нагло сел на "тарелку" неподалеку от нее. Ворона явно обалдела, сделала несколько судорожных нервных движений, потом, видимо, решила наказать нарушителя личного пространства презрением. И стала демонстративно смотреть в сторону. При этом ей пришлось отвернуться от солнца… Нормальная, приличная птица поняла бы, что ее демонстративно игнорируют, что ее не хотят, и улетела бы. Но голубя никак нельзя назвать приличной птицей, и он остался сидеть, игнорируя игнор. Тогда ворона сменила тактику, повернулась к голубю и стала пристально смотреть на него. Мне издалека не видно было, но смотрела наверняка с возмущением. Но голубь и бровью не повел, тем более, что и бровей у него нет. Ситуация, видно, стала для вороны совсем мучительной, и она с неохотой, но перешла к активным действиям. Стала медленно, шаг за шагом, приближаться к наглому голубю, явно с угрозой. Нахал, как это часто бывает, оказался трусливым, вороне хватило трех небольших шагов в его сторону, чтобы голубь с постыдной торопливостью взлетел у улетел куда-то. Ворона вышла победительницей, но настроение у нее было явно испорчено, медитировать в таком состоянии невозможно. Так что она посидела еще буквально несколько секунд, чтобы зафиксировать свою победу, и улетела с явно недовольным видом. Надеюсь, что завтра вернется.

 

О стихах и прозе

(продолжение)

А еще я в Архангельске узнал, что был такой поэт — Гумилев. Без всяких биографических подробностей. Отец просто прочитал мне первую часть его "Капитанов" — и я прямо загорелся. Книжки о всяких экзотических путешествиях я читал тогда очень увлеченно, а тут все было еще так красиво.

Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвет пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.

Прямо картинку представлял себе.

А прочитал Гумилева много лет спустя, когда это стало возможным. Наверно, для меня это поздно уже было. Книги о путешествиях я к тому времени читать перестал, и те же "Капитаны" оставили меня равнодушным. Как и остальной Гумилев — из того, что я успел прочитать прежде, чем утратил интерес. В молодости, наверно, полюбил бы.

А в тогдашнем, вполне уже зрелом возрасте, вспомнил "Прощание с гитарой" Галича:

Романтика романтика 
Небесных колеров! 
Нехитрая грамматика 
Небитых школяров.

Это я не в упрек Гумилеву, боже упаси. Умом-то я понимаю, что прекрасный поэт. Но к

к тому времени, когда я до него добрался, уже не мой. Всему свое время. Лишний повод 

ругнуть очередной раз советскую власть, которая сперва убила Гумилева, а потом не 

позволила стольким поколениям прочитать его своевременно…

Но был поэт (и прозаик), которого я узнал в Архангельске и полюбил на всю жизнь. Это 

Редьярд Киплинг. Знакомство с ним произошло с двух сторон, не помню, какая из сторон 

появилась раньше. 

С одной стороны, отец прочитал мне наизусть "Пыль" Киплинга. В переводе, как я потом 

выяснил, Оношкович-Яцыной. 

День-ночь-день-ночь — мы идем по Африке,
День-ночь-день-ночь — все по той же Африке
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!

Восемь-шесть-двенадцать-пять — двадцать миль на этот раз,
Три-двенадцать-двадцать две — восемнадцать миль вчера.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!

Брось-брось-брось-брось — видеть то, что впереди.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Все-все-все-все — от нее сойдут с ума,
И отпуска нет на войне!

Ты-ты-ты-ты — пробуй думать о другом,
Бог-мой-дай-сил — обезуметь не совсем!
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
И отпуска нет на войне!

Счет-счет-счет-счет — пулям в кушаке веди,
Чуть-сон-взял-верх — задние тебя сомнут.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!

Для-нас-все-вздор — голод, жажда, длинный путь,
Но-нет-нет-нет — хуже, чем всегда одно, —
Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!

Днем-все-мы-тут — и не так уж тяжело,
Но-чуть-лег-мрак — снова только каблуки.
(Пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог!)
Отпуска нет на войне!

Потом-то, прочитавши перевод глазами через сколько-то лет, а особенно — после того, как прочитал оригинал,

Я-шел-сквозь-ад — шесть недель, и я клянусь,
Там-нет-ни-тьмы — ни жаровен, ни чертей,
Но-пыль-пыль-пыль-пыль — от шагающих сапог,
И отпуска нет на войне!

Потом-то, прочитавши перевод глазами через сколько-то лет, а особенно — после того, как прочитал оригинал, я понял, что перевод отвратный.

"Брось видеть" — это вообще не по-русски. Я помню, что один знакомый эстонец, неважно знавший русский, говорил "Перестань сказать". Тот же уровень. Но тут-то вроде поэтесса (кстати, ученица Гумилева, как сказано в Википедии), профессиональная переводчица… Правда, не без темного пятна в биографии — ее отец был председателем Народного общества трезвости...

Но это было потом, а тогда я такие вещи плохо понимал, а ритмом стихотворения был по-настоящему заворожен. Наверно, это было одно из сильнейших поэтических впечатлений в моей жизни.

С другой стороны, мама принесла мне из институтской библиотеки "Маугли" (именно "Маугли", название "Книга джунглей" я услышал лишь много лет спустя). Эту книгу, зачитанную чуть не до дыр, мама вернула в библиотеку, только когда мы уезжали из Архангельска, я ее перечитывал постоянно. Большого формата, с прекрасными иллюстрациями… Меня занимала, конечно, сама история. Но едва ли не главнее были стихи, "песни", после каждой главы.

Я навсегда запомнил из "Закона джунглей":

Джунглей законы нетленны, незыблемы,

Словно небесная твердь.

Благо законопослушному волку,

Доля ослушника — смерть

А "Походная песнь Бандар-логов"!

Мчимся мы цепью, отваги полны,
в свете завистливом бледной луны.
Правда, завидны вам наши прыжки?
Правда, хотели б вы лишней руки?
Правда, что хвост наш — венец красоты?
Луком Амура концы завиты!
Сердишься, братец? Но — всё впереди:
только болтался бы хвост назади! "

А "Угроза Маугли сельчанам"!

Напущу я на вас неотвязные лозы,
и род нечестивый ваш Джунгли сметут.
Кровля обрушится,
балки падут,
и карелою, горькой карелой
дворы зарастут!

Меня все эти стихи просто гипнотизировали, я читал и перечитывал их бесконечно. Любимое место для чтения в Архангельске находилось под обеденным столом. Я там часами просиживал, на уроки уходило немного времени. У стола была какая-то странная, но очень удобная для моих целей, конструкция — под столом зачем-то была полочка, на которую я складывал читаемые книги.

 

О стихах и прозе

(продолжение)

Следующие воспоминания — архангельские. То есть где-то от 8 до 11 лет.

Первое (по алфавиту, хронология не запомнилась) — Багрицкий.

Как-то мама, очень волнуясь (видно, жалко очень было девочку) прочитала мне его "Смерть пионерки"

(Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек."

На меня это тоже очень подействовало, мне тоже очень жалко было Валентину, и эти строчки мне сразу запомнились навсегда.

Тут надо сказать, что мама прочитала мне только часть стихотворения — чисто больничную, без последующего советского бреда. Мама в ту пору преподавала в Архангельском педагогическом институте русскую литературу и впоследствии рассказывала мне, как впадала в уныние, когда приходилось читать курс советской литературы. Но на работе деваться было некуда, а дома она могла поставить точку и не вспоминать надрывную пафосную пропаганду, которую выдал Багрицкий. А про больную Валентину в больничной палате написано очень здорово.

Так что в полном виде я "Смерть пионерки" я увидел только когда несколько позже стал читать Багрицкого самостоятельно. Тогда я не был еще антсоветчиком, но чем-то меня этот текст как-то отпугнул, показался каким-то нездоровым.

Возникай содружество
Ворона с бойцом -
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.

Мне кажется, что советские писатели в ту пору очень старались поверить в советскую власть, потому что если не веришь, то пишешь неискренне, и в итоге ничего хорошего не напишешь. Получалось, видимо, не очень, потому что талантливые писатели в итоге утрачивали талант — тут в первую очередь Алексей Толстой в голову приходит — ведь какие сильные повести писал до революции, и какие гениальные книги "Золотой ключик" и "Детство Никиты", которые с советской властью никак не связаны. Успеха добился, по-моему, только Гайдар, который свой талант не только сохранил, но и развил. Правда, зато лечился в психушке, ничего не дается даром.

А писатели-одесситы убеждали себя в вере в советскую власть с одесским неуемным темпераментом, в результате чего возникали некоторые истеричные перехлесты, ощутимые у Багрицкого (и в меньшей степени — у Ильфа и Петрова). Преуспел только Бабель — до такой степени, что стал для большевиков совершенно своим, так что они расстреляли его именно как своего (он стал единственным крупным писателем, расстрелянным в период "большого террора", писателей и вообще людей искусства расстреливать не очень принято было, сажать — сажали за милую душу, но не расстреливали). Так что расстрел Бабеля — в каком-то смысле признание большевистской властью его искренней веры в большевизм. А вот у Катаева получилось плохо, соответственно, его книги, сделавшие его классиком советской литературы, написаны фальшиво. Но благодаря этим книгам он и стал классиком, а авторитет классика позволил ему на старости лет, когда демонстрировать любовь к советской власти стало не так обязательно, написать (и опубликовать) книги, явно содержащие его настоящие мысли (хотя, конечно, без каких-либо фиг в кармане).

Не преуспел и Олеша, но он не мог себе позволить плохо писать, и потому писать просто перестал. Точнее, писал "в стол" свою замечательную книгу "Ни дня без строчки". А ведь замечательный писатель был, и его вынужденное молчание — большая потеря для литературы. О его трагедии очень подробно написано в книге Аркадия Биленкова "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша".

А второе запомнившееся впечатление от Багрицкого произошло, когда отец прочитал мне наизусть "Контрабандистов":

По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.

Эти "по рыбам, по звездам" меня просто заворожили, но с ними связана и незабытая обида на отца. Прочитавши мне стихотворение, он спросил, понял ли я смысл вступительных строчек. Я сказал, что понял. Отец, с обидным недоверием, предложил мне пояснить, что я понял. Я пояснил, и отец выслушал мое объяснение с еще более обидным удивлением. Ясно было, что не ожидал он от меня…

А стихотворение удивительное вообще — и для советского поэта вообще и Багрицкого в частности. Такое ощущение, что оно написано свободным человеком.

Перекликается с галичевским "Заклинанием":

И шумело море, море, море Черное,
Море вольное, никем не прирученное,
И вело себя не по правилам -
И было Каином, и было Авелем! 

 

О стихах и прозе

(продолжение)

Следующее яркое детское впечатление от стихов — Юлиан Тувим. Точнее, не Тувим, а одно его стихотворение.

Это было, когда я уже стал читать сам, то есть мне было 4-5 лет, еще в Ленинграде. У меня появилась книжка стихов Тувима. Мне очень понравилась странная фамилия, что-то слышалось в ее звучании. Это была, собственно, не "книжка", а брошюрка большого формата в бумажном переплете. Совершенно не запомнилось, что там было, кроме стихотворения "Речка". И книжку как будто вижу — большого формата, на желтоватой бумаге, и иллюстрация с речкой, рыбами и камнями под стихотворением, напечатанным крупным шрифтом — для маленьких читателей.

Как лента блестящая,
Речка течет
Настоящая.
И днем течет,
И ночью течет -
Направо свернет,
Налево свернет.
А в речке вода леденящая,
У берегов ворчливая,
А посередке ленивая.

А чего ей ворчать, речной-то воде?
Об этом не скажет никто и нигде.

Пожалуй, камни да рыбы
Об этом сказать могли бы,
Но рыбы молчат,
И камни молчат,
Как рыбы.

Это стихотворение прямо завораживало, особенно вот это:

Но рыбы молчат,
И камни молчат,
Как рыбы.

Посмотрел сейчас — перевод Михалкова. Наверно, он был все-таки хороший поэт, хотя то, что довелось читать из его оригинальных произведений, не нравилось никогда. Как, впрочем, не нравилось мне никогда написанное самим Маршаком. Жалко, что Михалков не стал по-настоящему заниматься переводами. Может, хорошую память по себе оставил бы. Книжка Тувима куда-то пропала, но эти строчки я запомнил на всю жизнь.

И очень они мне вспомнились, когда в машинописной подборке стихов Бродского, полученной от Гутмана, одним из первых прочитал "Рыбы зимой".

Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лед.
Туда.
Где глубже.
Где море.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы плывут зимой.
Рыбы хотят выплыть.
Рыбы плывут без света.
Под солнцем
зимним и зыбким.
Рыбы плывут от смерти
вечным путем
рыбьим.
Рыбы не льют слезы:
упираясь головой
в глыбы,
в холодной воде
мерзнут
холодные глаза
рыбы.
Рыбы
всегда молчаливы,
ибо они —
безмолвны.
Стихи о рыбах,
как рыбы,
встают поперек
горла.

Вроде ничего общего, а у меня эти стихотворения с тех пор живут рядом. 

Я никогда не слышал, как читает это стихотворение Бродский. И это хорошо, потому что Бродский мог бы "забить" голос Леньки — а так я слышу, как он читает мне "Рыбы зимой" 55 с лишним лет назад…

А Тувим мне потом не попадался, а когда появилась возможность почитать его в интернете, я попробовал, и не пошел он у меня. Так и остался для меня автором единственного стихотворения, запомнившегося на всю жизнь. 

Вроде ничего общего, а у меня эти стихотворения с тех пор живут рядом.

Я никогда не слышал, как читает это стихотворение Бродский. И это хорошо, потому что Бродский мог бы "забить" голос Леньки — а так я слышу, как он читает мне "Рыбы зимой" 55 с лишним лет назад…

.Я

 Стихи и проза

Так что Гете я не полюбил — в отличие от Жуковского.

Через несколько лет, уже в Архангельске, у нас дома появился толстый серо-голубой том Жуковского большого формата, и я его с большим интересом читал. Самых ярких впечатлений было два. Первое — это поэма "Ундина" любовная история русалки с плохим концом. Причем принципиально отличным от плохого конца Ардрсена. А второе — перевод "Перчатки" Шиллера. Очень меня тогда восхищал рыцарь Делорж.

В этом довольно длинном стихотворении идет речь о забаве в королевском дворце — битве тигра со львом. И развиваются события так:

И гости ждут, чтоб битва началася.
Вдруг женская с балкона сорвалася
Перчатка… все глядят за ней…
Она упала меж зверей.
Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной
И колкою улыбкою глядит
Его красавица и говорит:
«Когда меня, мой рыцарь верный,
Ты любишь так, как говоришь,
Ты мне перчатку возвратишь».

Делорж, не отвечав ни слова,
К зверям идет,
Перчатку смело он берет
И возвращается к собранью снова.

У рыцарей и дам при дерзости такой
От страха сердце помутилось;
А витязь молодой,
Как будто ничего с ним не случилось,
Спокойно всходит на балкон;
Рукоплесканьем встречен он;
Его приветствуют красавицыны взгляды…
Но, холодно приняв привет ее очей,
В лицо перчатку ей
Он бросил и сказал: «Не требую награды».

Через сколько-то лет я до некоторой степени оказался в положении Делоржа, когда моя первая любовь вдруг сказала мне с колкой улыбкой: "Спорим на американку, что ты не пройдешь по перилам". Перила были на набережной Фонтанки, где-то недалеко от БДТ. Дело было в октябре, было холодно. Я, понятное дело, тут же влез на перила и пошел. Прошел сколько-то, спрыгнул, вспомнил Жуковского. Но отказаться от награды я не успел, поскольку первая любовь, теперь уже улыбаясь коварно, сказала: "А мы не заключились". Впрочем, от награды я бы отказался не в знак презрения, а ради демонстрации своего благородства, чтобы усилить произведенное впечатление. То есть показал бы себя еще большим дураком. Влюбленным дураком.

А с годами я решил, что Делорж поступил по-свински. От награды отказаться имел полное право, и порвать со своей дамой — тоже, но швырять ей в лицо перчатку — это явный и недопустимый моветон, а если говорить по-русски — то хамство и жлобство.

К Жуковскому я относился с такой любовью, что у меня в связи с ним образовалась одна-единственная претензия к нашему всему — Пушкину. Пушкина я знал и любил с раннего детства. Первое "пшкинское" воспоминание - мама читает мне вслух "Руслана и Людмилу". Мне поэма страшно понравилось, особенно история головы и история Финна с Наиной. И в целом я поэму хорошо усвоил. А потом меня и мою молочную сестру Наташу наши мамы повели фотографироваться в детскую фотографию на Невском; там был всякий реквизит для съемок, и нас с Наташей посадили на какую-то огромную (по представлениям трех-четрехлетнего ребенка) лошадь-качалку. Оценив ситуацию, я тут же сказал, что мы как Руслан и Людмила. Не исключено, правда, что у меня даже не так отложились в памяти строки Пушкина, как картинка с большой коробки шоколадного ассорти, на которой как раз и были изображены Руслан и Людмила на коне с притороченным к седлу Черномором... Мне эта коробка страшно понравилась, и после того, как съели конфеты, я ее использовал для хранения каких-то своих детских сокровищ. Так что картинка была у меня перед глазами все время.

И именно в связи с "Русланом и Людмилой" у меня и возникла претензия к солнцу русской поэзии. Когда я стал постарше, мама мне рассказала, что в "Руслане и Людмиле" содержится пародия на Жуковского, и мне это очень не понравилось. Я тогда считал насмешки над великими людьми вещью недопустимой. Со временем я стал менее строг в этом смысле, а в конце концов решил для себя, что в мире вообще нет вещей или людей, над которыми нельзя смеяться и иронизировать. Правда, при условии, что относишь это и к себе.