О стихах и прозе

(продолжение)

Следующие воспоминания — архангельские. То есть где-то от 8 до 11 лет.

Первое (по алфавиту, хронология не запомнилась) — Багрицкий.

Как-то мама, очень волнуясь (видно, жалко очень было девочку) прочитала мне его "Смерть пионерки"

(Валя, Валентина,
Что с тобой теперь?
Белая палата,
Крашеная дверь.
Тоньше паутины
Из-под кожи щек
Тлеет скарлатины
Смертный огонек."

На меня это тоже очень подействовало, мне тоже очень жалко было Валентину, и эти строчки мне сразу запомнились навсегда.

Тут надо сказать, что мама прочитала мне только часть стихотворения — чисто больничную, без последующего советского бреда. Мама в ту пору преподавала в Архангельском педагогическом институте русскую литературу и впоследствии рассказывала мне, как впадала в уныние, когда приходилось читать курс советской литературы. Но на работе деваться было некуда, а дома она могла поставить точку и не вспоминать надрывную пафосную пропаганду, которую выдал Багрицкий. А про больную Валентину в больничной палате написано очень здорово.

Так что в полном виде я "Смерть пионерки" я увидел только когда несколько позже стал читать Багрицкого самостоятельно. Тогда я не был еще антсоветчиком, но чем-то меня этот текст как-то отпугнул, показался каким-то нездоровым.

Возникай содружество
Ворона с бойцом -
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.

Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.

Мне кажется, что советские писатели в ту пору очень старались поверить в советскую власть, потому что если не веришь, то пишешь неискренне, и в итоге ничего хорошего не напишешь. Получалось, видимо, не очень, потому что талантливые писатели в итоге утрачивали талант — тут в первую очередь Алексей Толстой в голову приходит — ведь какие сильные повести писал до революции, и какие гениальные книги "Золотой ключик" и "Детство Никиты", которые с советской властью никак не связаны. Успеха добился, по-моему, только Гайдар, который свой талант не только сохранил, но и развил. Правда, зато лечился в психушке, ничего не дается даром.

А писатели-одесситы убеждали себя в вере в советскую власть с одесским неуемным темпераментом, в результате чего возникали некоторые истеричные перехлесты, ощутимые у Багрицкого (и в меньшей степени — у Ильфа и Петрова). Преуспел только Бабель — до такой степени, что стал для большевиков совершенно своим, так что они расстреляли его именно как своего (он стал единственным крупным писателем, расстрелянным в период "большого террора", писателей и вообще людей искусства расстреливать не очень принято было, сажать — сажали за милую душу, но не расстреливали). Так что расстрел Бабеля — в каком-то смысле признание большевистской властью его искренней веры в большевизм. А вот у Катаева получилось плохо, соответственно, его книги, сделавшие его классиком советской литературы, написаны фальшиво. Но благодаря этим книгам он и стал классиком, а авторитет классика позволил ему на старости лет, когда демонстрировать любовь к советской власти стало не так обязательно, написать (и опубликовать) книги, явно содержащие его настоящие мысли (хотя, конечно, без каких-либо фиг в кармане).

Не преуспел и Олеша, но он не мог себе позволить плохо писать, и потому писать просто перестал. Точнее, писал "в стол" свою замечательную книгу "Ни дня без строчки". А ведь замечательный писатель был, и его вынужденное молчание — большая потеря для литературы. О его трагедии очень подробно написано в книге Аркадия Биленкова "Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша".

А второе запомнившееся впечатление от Багрицкого произошло, когда отец прочитал мне наизусть "Контрабандистов":

По рыбам, по звездам
Проносит шаланду:
Три грека в Одессу
Везут контрабанду.

Эти "по рыбам, по звездам" меня просто заворожили, но с ними связана и незабытая обида на отца. Прочитавши мне стихотворение, он спросил, понял ли я смысл вступительных строчек. Я сказал, что понял. Отец, с обидным недоверием, предложил мне пояснить, что я понял. Я пояснил, и отец выслушал мое объяснение с еще более обидным удивлением. Ясно было, что не ожидал он от меня…

А стихотворение удивительное вообще — и для советского поэта вообще и Багрицкого в частности. Такое ощущение, что оно написано свободным человеком.

Перекликается с галичевским "Заклинанием":

И шумело море, море, море Черное,
Море вольное, никем не прирученное,
И вело себя не по правилам -
И было Каином, и было Авелем!