bulf

 Пока листала интернет с целью кое-что освежить в памяти, наткнулась на эту статью, где напечатаны отрывки воспоминаний Черчилля о Шоу. Прочла и в очередной раз восхитилась глубоким умом этого человека. Недаром его считают самым великим англичанином из всех, когда-либо живших на земле. Я о Черчилле, конечно. А сколько в его записках неподражаемого сарказма? Это что-то!

Представляю этот текст вашему вниманию. Он того достоин, поверьте. И прочтите его обязательно! Пришлось воспользоваться своим правом соавтора и разместить в блоге обособленно, не в комментариях этот довольно длинный текст.

Уинстон Черчилль о Джордж Бернард Шоу

Любой человек когда-то подвергался порицаниям, 

любая идея — поруганию, но все остается по-прежнему. 

Черчилль (из очерка о Бернарде Шоу

К Бернарду Шоу у меня была одна из самых первых антипатий. В самом деле, первое литературное сочинение, написанное мной еще в те времена, когда я служил младшим офицером в Индии в 1897 году (оно не увидело света), содержало яростную атаку на него и его статью, в которой он написал в духе унижения и издевательства над британской армией по поводу какой-то небольшой войны. 

Спустя лет пять я встретился с ним лично: моя мать, у которой всегда были хорошие отношения в художественных и театральных кругах, взяла меня на обед с ним. Меня привлекла его яркая и веселая манера вести диалог, и поразил тот факт, что за обедом он ел только овощи и фрукты и пил только воду. Я хотел поддеть его и спросил: «А что, вы действительно никогда не пьете вина?» — «Нет, я достаточно крепок, чтобы оставаться в порядке и так», — ответил он. Может, он был наслышан о моих юношеских предубеждениях против него.

Позднее, особенно после войны, было несколько приятных и запомнившихся мне бесед, касавшихся тем Ирландии и социализма. Я не думаю, что они вызвали его недовольство, он даже подарил мне экземпляр его выдающегося труда под названием «Путь умной женщины к социализму», заметив, что это «самый надежный способ помешать вам ее прочесть». В чем, как выяснилось позже, ошибался. В любом случае я сохранил живые впечатления от этого яркого, умного, горячего и понимающего человека, этакого Деда Мороза, танцующего в круге солнечных блесток, — образ, который я не хотел бы утратить.

* * *

Один из его биографов — Эдвард Шэнкс сказал как-то: «Важнее помнить, что расцвет Шоу пришелся на девяностые годы, чем помнить о том, что он родился в Ирландии». Это верно, потому что ирландское влияние в нем может обнаружить только тот, кто захочет его увидеть. А вот влияние девяностых гораздо сильнее, но не бледное влияние декадентов, а энергичный напор нового журнализма, новых политических движений, нового религиозного течения. Бурление и очарование новых движений захватило его. Он прожил в Лондоне девять лет на грани нищеты, без малейшей надежды на успех. Его табачного цвета костюм, повернутая задом наперед (из малопонятной экономии) шляпа, черное пальто, линяющее в серо-зеленое, становились постепенно известными. Но все эти годы он, по его словам, зарабатывал всего шесть фунтов; иначе говоря, зависел от матери. Он написал несколько посредственных романов, которые никто не купил. Он был настолько нерешителен в словах, что застревал и раздумывал над первой фразой в своих статьях. Постепенно к нему пришла работа: критические статьи о музыке, театре, заметки и памфлеты на политические темы. Но все это случилось после 1892 года, когда вышла его первая пьеса «Дома вдовца».

В ранние годы, проведенные в Ирландии, он заразился отвращением к светским манерам и религии — возможно, потому, что тогдашняя молодежь видела в светскости предмет для высмеивания, а Шоу всегда был сыном своего времени. Но, возможно, еще и потому, что его семья всегда старалась, с одной стороны, соответствовать своему положению родственников баронета, а с другой — боролась с нищетой. Его отдали в школу, знаменитую запретами на общение с детьми простолюдинов, это привело к появлению у него комплексов, от которых он так и не смог избавиться. Именно вследствие этого он решительно выступал против «искусственной морали», против ручного конформизма аристократии — в общем, против того, что у Киплинга названо «разъевшейся душой вещей». Когда Шоу, наконец, встал на ноги, то явился провозвестником бунта, разрушителем установившихся норм, веселым, вредным, буйным озорником, который задавал Сфинксу самые неудобные вопросы.

Это был энергичный, ищущий, сердитый человек примерно тридцати лет, небогатый автор нескольких не имевших успеха романов и нескольких критических статей, с хорошим знанием музыки и живописи, умеющий мастерски подать свое негодование. Он встречается с уже немолодым Генри Джорджем* и тут же с энтузиазмом вступает в Фабианское общество. Он выступает в гостиницах и на улицах. Ему удается подавить страх перед публичными речами. Он придает своим выступлениям полемический задор, который впоследствии можно будет ощутить в прологе каждой его пьесы. В 1889 году в его словах можно впервые заметить влияние марксизма. Позднее он откажется от Маркса в пользу социалиста и основателя Фабианского общества Сидни Уэбба, который, по признанию Шоу, оказал на него исключительное воздействие. Но и этого оказалось недостаточно: нужно было найти направляющую и связывающую общество силу вместо религии. По словам Шэнкса, он «всю жизнь страдал потому, что стыдился произнести имя Бога, но так и не смог найти ему подходящую замену». Пришлось изобретать Силу жизни, которая превращала Спасителя в подобие социалиста, и ввести царство небесное в свой политический обиход.

«Искусство, — возглашает наш герой по другому поводу, — единственный учитель, кроме мучений». Однако, по своему обыкновению, он не испытывает на себе действие собственного учения. Он никогда не связывался с невыгодными задачами и несколько лет спустя написал: «Все мои попытки заняться искусством ради искусства окончились провалом. Это все равно что забивать гвозди в нотную бумагу». Его разносторонний вкус позволял ему отождествлять себя с Шопенгауэром, Шелли, Гёте, Моррисом** и другими авторитетами. Однажды, видимо, когда ему отказало критическое мышление, он сравнил Уильяма Морриса с Гёте!

Между тем он продолжает привлекать внимание со всех сторон. В «Этике дьявола» он говорил: «Я оставляю наслаждение одиночества тем, кто сначала джентльмен и только потом — литератор. А мне, пожалуйста, повозку и трубу». Труба, которую он использовал для того, чтобы будить и шокировать, издавала множество трескучей чепухи — например: «Для того чтобы сжечь еретика, существуют столь же веские основания, как и для спасения экипажа тонущего судна, или даже более веские». 

* * *

Только в конце девяностых годов к Бернарду Шоу навсегда пришел настоящий, яркий успех. Через должные периоды времени и с нарастающим признанием следовали одна за другой его пьесы «Кандида», «Майор Барбара» и «Человек и сверхчеловек», привлекая внимание интеллектуальной элиты. На место, пустовавшее после исчезновения Уайльда, пришел человек с более гибким мышлением, автор крепко построенных диалогов, задевающий более сложные темы в ходе плотно сбитых сюжетов, с более глубоким и более естественным пониманием мира. Особенности и своеобразие драматургии Бернарда Шоу общеизвестны. Его пьесы сегодня ставятся не только там, где говорят по-английски, но и в остальных частях мира, причем даже чаще, чем пьесы Шекспира. Все общество, все партии внимательно прислушиваются к словам, которые в них звучат, и приветствуют их приход на сцену.

С самых первых представлений его пьесы произвели незабываемое впечатление. Ибсен сломал стереотип «хорошей пьесы», сделав ее еще лучше; Шоу сломал его, не «делая» пьесы вообще. Однажды ему сказали, что сэр Джеймс Барри сначала полностью создал сюжет пьесы «Не присоединиться ли нам к дамам?», а потом написал ее. Шоу был возмущен: «Интересно, как это можно знать, чем кончится пьеса, до того как начал ее писать? Когда я начинаю писать, я не имею ни малейшего понятия, каков будет финал». Другое его крупное нововведение заключалось в том, что он сделал главным не взаимодействие персонажей или персонажа и обстоятельств, а игру аргументов сторон. В персонажах воплощались его идеи, и схватка разыгрывалась между ними иногда драматически, иногда — нет. Его персонажи — за небольшим исключением — существовали ради реплик, а не чтобы двигаться по сцене. И тем не менее это были живые герои. <…>

* * *

Есть люди, которые следуют в жизни принципам, которые проповедуют, но этого никак не скажешь о Бернарде Шоу. Мало кому удается превзойти его в умении разделить принципы и жизнь. Его родина по духу — безусловно, Россия, его родина по рождению — свободная республика Ирландия, а живет он в спокойной Англии. Его губительные представления о жизни и обществе не имеют хождения в его доме и его обиходе. Он ведет респектабельную жизнь, далекую от его взрывоопасного воображения. Он насмехается над брачными клятвами, а иногда даже и над самой любовью, но это не мешает ему состоять в благоразумном и счастливом браке. Он пользуется всеми льготами безответственного болтуна, разглагольствующего от рассвета до заката, но в то же время он выступает за отмену парламентаризма и установление железной диктатуры, первой жертвой которой рискует стать сам. Он мило болтает с ручными английскими социалистами и с видимым удовольствием рисуется на фоне улыбок таких персон, как Муссолини или Сталин. Не замечая собственного недомыслия, если не мошенничества — возможно, невольного, — он решительным тоном провозглашает необходимость равенства доходов, утверждая, что тот, кто получает больше другого, достоин осуждения. Он выступает за то, что всем богатством общества должно владеть государство. Однако когда в бюджете Ллойд Джорджа была впервые сделана скромная попытка ввести специальный налог на богатых, никто не мог перекричать этого протестующего фабианца, тогда уже вполне обеспеченного. Он — и жадный капиталист, и искренний коммунист в одном лице. Его персонажи жизнерадостно обсуждают убийство людей ради идеи, но в жизни он и мухи не обидит.

Похоже, сочетание этих противоречивых привычек, принципов и мнений доставляет ему удовольствие. Он смеясь прошел свой яркий жизненный путь, уничтожая словом или делом собственные аргументы, высказанные им же при рассмотрении той или другой стороны вопроса, что приводило в бешенство любую аудиторию, к которой он обращался. Ему же это казалось забавным: он насмехался над любым делом, которое защищал. Мир долго и терпеливо наблюдал мастерские выходки и ужимки этого удивительного двуглавого хамелеона, а он все это время хотел, чтобы к нему относились серьезно.

* * *

Несколько лет назад мое внимание привлек отчет, который он опубликовал о поездке в Россию. В качестве спутницы или компаньонки он пригласил леди Астор. Выбор был удачным и уместным. Леди Астор, как и сам Бернард Шоу, умеет вести светскую жизнь в этом лучшем из миров. Она царит по обе стороны Атлантики, в Старом и Новом Свете, и в качестве светской львицы, и как лидер прогрессивного женского демократического движения. Она сочетает доброе сердце с острым языком. Ее имя ассоциируется с историческим событием: она стала первой женщиной-парламентарием. Она решительно осуждает порок азарта, но тесно связана с одной из лучших конюшен скаковых лошадей. Она принимает коммунистическое радушие и лесть в свой адрес и остается депутатом-консерватором от Плимута. Она сочетает в себе все эти противоположности так естественно, что публике, уставшей ее критиковать, остается только удивляться. <…>

Должно быть, руководители Союза Советских Социалистических Республик с некоторым трепетом ждали в своих мрачных особняках прибытия этой веселой делегации. Русские любят цирковые представления. Поскольку многие из их лучших комедиантов были расстреляны, уморены голодом или посажены в тюрьму, эти гости могли заполнить образовавшуюся пустоту на какое-то время. И вот на сцене в капиталистической пантомиме появились известнейший во всем мире интеллектуал-клоун Панталоне и очаровательная Коломбина. Они собирали толпы зрителей. 

Натасканные демонстранты вышли на улицы с красными шарфами и флагами. Ревели огромные оркестры. Громкие крики пролетариев сотрясали небо. Национализированные железные дороги предоставили им лучшие вагоны. Комиссар Луначарский произнес цветистую речь. Комиссар Литвинов, не замечая очередей за продуктами в магазинах, подготовил роскошный банкет. Первый комиссар Сталин, «стальной человек», распахнул двери в тщательно охраняемые святыни Кремля и, отложив в сторону выполнение дневной нормы по утверждению смертных приговоров и подписанию ордеров на арест, встретил гостей с улыбкой, свидетельствовавшей о переполняющем его чувстве дружбы.

Но! Нельзя забывать, что это была просветительская и познавательная поездка. Ведь нашим общественным деятелям было важно самим узнать правду о России: лично убедиться в том, как работает пятилетний план. Они хотят знать, правда ли, что коммунизм лучше капитализма, и как широкие массы русского народа живут в «свободе и стремлении к счастью» при новом режиме. Кто пожалеет несколько дней для достижения этой нелегкой цели? Неужели этот старый шут с ледяной улыбкой и надежно вложенными капиталами упустит возможность уронить несколько кирпичей потяжелее на мозоли своих заклятых друзей? А леди Астор? Ее муж за неделю до этого, если верить газетам, получил от американского суда три миллиона фунтов в виде возврата налогов. Для нее все эти совместные братания и мероприятия должны быть, наверное, весьма интересным зрелищем. Но именно яркие часы текут быстрее.

Если я и обрисовал этот визит в комичных тонах, надо вывести и серьезную мораль. Точно говорят, что гений комедии и гений трагедии — по сути своей — одно и то же. В России огромные массы бессловесного народа живут по распорядку призывной армии военного времени. Народ в годы мира страдает от трудностей и лишений, вызванных суровыми мерами властей. Народом правят террор, фанатизм и тайная полиция. В этом государстве подданные настолько счастливы, что им надо запрещать выезд за его пределы под страхом наказания, а его дипломаты и агенты, направляемые в чужие страны, оставляют жен и детей в качестве заложников, которые обеспечат их возвращение. Там создана система, социальным достижением которой является набивание пяти-шести человек в одну комнату, где покупательная способность зарплаты не может тягаться с английским пособием по безработице, где жизнь не гарантирована никому, где не знают о свободе, где исчезают добродетель и культура, где вооружения и подготовка к войне — в порядке вещей. В стране, где имя Бога есть богохульство, а человеку, страдающему от невиданных нигде в мире бедствий, отказано в милосердии по обе стороны могилы. Его душа, по меткому разоблачительному выражению Робеспьера, «всего лишь дуновение ветра, исчезающего на краю могилы». 

Источник : http://www.novayagazeta.ru/data/2010/142/22.html