Город витрины швырял в глаза.

Где-то сзади остался вокзал.

Но цвета светофора – куском спектра.

Как долго тянутся три километра…

Улица зноем сочится пыльным.

Усталыми псами – автомобили.

Но вот остановка, бегу, поворот,

Асфальт мостовая под ноги льет,

Дом, подворотня, двери, пролет,

Лестница эхом в лицо мое бьет,

Ключ в замке повернулся, скрипнув.

Комната. Пусто…

Это стихотворение я написал в мае 1963 года, на первом курсе. Начал я его писать на лекции по истории КПСС, но потом долго еще с ним возился.

В смысле сюжета это стихотворение – описание реальных ощущений, которые я пережил в августе 62 года.

Хотя на самом деле «не так это было, совсем не так», (как сказал, согласно байке, а может, и взаправду, Сталин после просмотра очередного фильма об Октябрьской революции.)

А если говорить о форме, то, по-моему, вполне очевидно, что в ту пору я находился под впечатлением «Баллады о синем пакете» Тихонова (все построение стихотворения и попытки звукописи) и раннего Маяковского.

 В частности, строчки

 «Улица зноем сочится пыльным.

Усталыми псами – автомобили» -

 явное ученическое подражание Маяковскому.

 Но при этом строчка «Улица зноем сочится пыльным» не подражательная выдумка, она построена на совершенно четком зрительном образе. Правда, не из того места и не из того времени. Увидеть подразумеваемое из окна автобуса невозможно, да и с высоты взрослого роста – тоже.

 Это воспоминание из совсем раннего детства, когда глаза были совсем недалеко от тротуара.

 Это раннее мое детство прошло на Таврической улице (потом был перерыв на Архангельск на несколько лет, а потом снова Таврическая – до 18).

 В совсем ранних моих воспоминаниях на Таврической была булыжная мостовая, машины по ней не ездили, иногда с грохотом проезжала телега (колеса были деревянные с металлическими ободами, без шин, так что на камнях мостовой грохотали на всю улицу, и в квартире было слышно с улицы, если окна были открыты). Телеги в ту пору не были редкостью. Помню, как разгружали продукты с телег у молочного магазина (на углу Заячьего переулка и Суворовского) и овощного (чуть дальше по Суворовскому). А еще помню похоронные колесницы, запряженные белыми лошадьми и выкрашенные в серебряный цвет. Хотя больше запомнились похоронные процессии, которые двигались по мостовой вслед за грузовиком, на котором стоял открытый гроб с покойником. Борта кузова был обтянут красной материей с черной траурной канвой. Так, видимо, хоронили каких-то начальников. Видимо, если начальник был достаточно большой, то за машиной шел духовой оркестр, который играл траурный марш, а уж потом провожающие. Люди на тротуарах останавливались, глазели. Некоторые женщины постарше крестились.

И были в моем детстве дворники в каждом доме. Жили они в каких-то конурках служебной жилплощади – помню во дворе табличку «дворницкая». Дворники должны были запирать на ночь ворота, чтобы нельзя было проникнуть во двор. Для припозднившихся жильцов у входа в подворотнями была кнопка звонка с надписью «Звонок к дворнику», жильцы звонили, дворник (хотя в ту пору на самом деле это были дворничихи, мужчин-дворников после войны, по-моему, и не было, во всяком случае, я не видел) вставал в своей каморке и шел отпирать ворота. За беспокойство ему (ей) полагалось от позднего гуляки какое-то вознаграждение – так я слышал. К тому времени, как я вырос настолько, что стал приходить домой поздно, ворота уже не запирались, да дворник был один на несколько домов, так что на практике я это дело не проверял.

 Это я все к чему – в обязанности дворников входил также полив улицы перед домом на «своей территории» в летнее время, когда не было дождей. Большие улицы поливали синие поливальные машины (которые отрабатывали свое и в дождь), а на Таврическую такие машины не заезжали, дворники справлялись. Для этой цели перед фасадом имелся кран, к которому подключался шланг при поливе. Мы, помню, бегали вокруг дворника и старались попасть под струю, если взрослые теряли бдительность. В остальное время из крана, естественно, капала вода. Когда политый тротуар высыхал, эти редкие капли были видны на тротуаре. Летом в жару в городе всегда было пыльно (воротник белой рубашки к вечеру летом в Ленинграде становился грязным, сколько ни мой шею), и мне с высоты моего малого тогдашнего роста видно было, что капли эти, стекая по тротуару, покрывались снаружи пленкой пыли, в которой иногда, если солнце падало под нужным углом, вспыхивала радуга. И вот эта картинка, эти покрытые пылью капли, почему-то врезалась в память и вылезла оттуда годы спустя, когда я писал свое стихотворение.