Давно собирался записать все, что знаю и помню о своем деде – Евгении Цукерштейне. Знаю, к сожалению, немного, а спросить не у кого. Поэтому запишу хотя бы то немногое, что знаю. Хотя и читать почти что некому…

Мой дедушка, Евгений-Соломон (именно так было у него в советском паспорте) Израилевич Цукерштейн родилcя 25 мая 1885 года. Вообще-то его фамилия была Цукерштейн, но, когда они с моей бабушкой, Эддой Абрамовной Горницкой, поженились в 1921, каждый добавил к своей изначальной фамилии фамилию другого. Хотя дед всегда по-прежнему подписывался "Цукерштейн", а бабушка – Горницкая. О ней есть достаточно подробная статья в Википедии.

Родился дед в Варшаве, в семье бухгалтера. В 15 лет дед вступил в "Бунд". Видимо, его родителям это очень уж сильно не понравилось. Настолько, что дед ушел из дома и заканчивал гимназию, живя самостоятельно. Зарабатывал, давая уроки.

Семья была большая. Двух сестер деда я помню, младшая, Женя, дожила до глубокой старости и умерла несколько лет назад. Ей повезло, когда ее мужа (он был армянин, занимал крупный пост в Закавказье и, естественно, был расстрелян) арестовали, какой-то следователь-чекист вызвал ее на допрос и дал понять, что ей нужно немедленно уехать, иначе и ее арестуют. Она тут же и уехала, естественно, во всесоюзный розыск ее никто объявлять не стал. Брат деда был адвокат, жил в советское время в Москве, его расстреляли. Еще одна сестра и какие-то другие родственники оказались во Львове, и немцы их всех расстреляли. Мне запомнилось, что, когда я был еще маленький, к нам приезжал муж сестры деда; он воевал, а после войны приехал во Львов и разузнал о судьбе семьи. Рассказ его я практически не помню, мне было лет пять, но сама история мне запомнилась, потому что я тогда в первый раз в жизни видел, как плачет взрослый мужчина.

Через несколько лет революционной деятельности у него возникли какие-то неприятности с полицией; подробностей я не знаю, но, возможно, это было связано с революцией 1905 года. В результате дед уехал из России и поселился в Швейцарии. Там он, судя по запомнившимся мне скупым рассказам, общался с эмигрантами-революционерами, в том числе с Лениным. К Ленину он в итоге относился очень уважительно, и меня назвали по его настоянию именно в честь Ленина… Но дед не только сидел в кафе с революционерами. В Швейцарии он пошел учиться и стал врачом. Я видел письмо, отправленное из университета (по-моему, цюрихского), адресованное "герру Цукерштейну", в котором ему сообщалось, что ему надлежит явиться на экзамен в такой-то день и час. Дед получил диплом врача и начал работать. Но тут произошла Февральская революция, и дед вернулся в Россию. Возвращался он в известном "пломбированном вагоне". Реально-то это был не вагон, а два поезда, в одном из которых, вместе с другими "бундовцами" вернулся мой дед с двумя сыновьями от первого брака. Он значится в бундовском списке пассажиров под номером "31" – "ЦУКЕРШТЕЙН, Соломон Срулев" (так, стало быть, было в царском паспорте) с 2-мя детьми". В перестроечную пору список пассажиров был опубликован, и теперь наша фамилия фигурирует на всех российских националистических и фашистских сайтах в списке тех, кто "разваливал Россию".

Приехав в Россию, дед в том же 1917 вступил в РСДРП, но в политической деятельности не участвовал, а работал по специальности. Какое-то время руководил Губздравотделом (по-моему, в Нижнем Новгороде), потом работал деканом медицинского факультета 2-го Московского университета; стал первым ректором 2-го Московского медицинского института (1930—1931). Где-то в промежутке был главным врачом правительственного санатория в Кисловодске. Рассказывал, что среди отдыхавших там был Троцкий. Дед говорил, что Троцкий был исключительно вежлив с персоналом и всегда извинялся, если опаздывал на процедуру. Помню еще слова деда о Луначарском, с которым он был знаком. Дед восхищался его эрудицией, сказал, что Луначарский мог симпровизировать лекцию на любую заданную тему, связанную с культурой. Потом, подумав, прибавил «Особенно если перед ним бочонок пива поставить». В 21 году дед женился на моей бабушке, и в 1927 их вместе отправили на стажировку в Германию – для повышения квалификации – вскоре после этого дед и стал ректором. А в 21 году его перевели в Ленинград, где он стал заведовать кафедрой терапии в Государственном Институте дальнейшего усовершенствования врачей. Институт находился на Кирочной (Салтыкова-Щедрина в советское время, но дома у нас всегда называли ее Кирочной), квартиру ему дали в 5 минутах ходьбы от института – на Таврической улицы. В этой квартире прошло и мое детство и юность.

Знаю, что дед был прекрасным диагностом и серьезным ученым. У него были важные работы по сахарному диабету и ревматизму.

Дед успешно работал до 38 года, когда его арестовали. Знаю, что бабушка написала письмо в его защиту и обращалась к коллегам деда с просьбой подписать его. И были люди, которые подписали. Для этого в ту пору требовалось огромное мужество, жалко, что не знаю фамилии этих людей, но восхищаюсь их героизмом и порядочностью. Дед мало рассказывал об этом периоде. Помню только один рассказ. Следователь выбил из него признание, что он был завербован гестапо во время стажировки в Германии. А на следующем допросе деда за это признание избил – видно, коллеги пограмотнее объяснили ему, что в 27 году, когда дед ездил в Германию, никакого гестапо не было.

В итоге деду несказанно повезло по тем временам. Не думаю, что сыграло роль письмо. Просто, видимо, арестовали деда еще при Ежове, но дело затянулось; думаю, под такую фигуру, как дед, готовили дело о крупной организации; дед упоминал, что его обвиняли в подготовке покушния на руководство города. В итоге суд проходил уже в период бериевской «оттепели», и подсудимые не были осуждены. Одного даже оправдали и освободили прямо в зале суда; отец рассказывал, что тот упал в обморок… А деда не осудили, но и не оправдали. Как я понимаю, дело направили на доследование, и дед в итоге продолжал сидеть вплоть до войны. Когда немцы подходили к Ленинграду, его эвакуировали с другими заключенными, и уже в эвакуации, в Красноярске, по-моему, освободили, полностью реабилитировав (его восстановили в партии), и он вернулся к работе. В 1944, после возвращения из эвакуации, он вновь стал заведовать кафедрой в ГИДУВе. До 1952 года.

Тут я уже хочу вставить кусок своих личных воспоминаний.

 Я пошел в школу в 52 году. Родители мои в то время жили в Архангельске – отец был военно-морским врачом, и его после адъюнктуры отправили служить в архангельский госпиталь. До школы я жил с родителями, прекрасно проводя время один, пока они были на работе. Но когда пришло время идти в школу, меня все-таки отправили в Ленинград, чтобы было кому присмотреть за началом моей учебы. Бабушка с маминой стороны была тогда уже на пенсии. Другая бабушка и дед – со стороны отца - еще вовсю работали. В школе мне как-то сразу сильно не понравилось, я скучал по родителям. И вдруг, когда подошли зимние каникулы, бабушка и дедушка собрались чуть ли не в одночасье, и мы совершенно неожиданно полетели в Архангельск, к родителям. Я был, конечно, совершенно счастлив, но когда прилетели, все пошло не так. Взрослые все время вели какие-то бесконечные взрослые разговоры, им было не до меня. Я при этом присутствовал, взрослые всегда думают, что дети еще слишком маленькие и все равно ничего не понимают. Я и правда далеко не все понимал, о чем они тогда говорили. Но все же видел, что они из-за чего-то очень боятся. И понимал, что боятся они советской власти. Я сейчас не помню, конечно, в каких терминах я мыслил, но понимал, что мои родные боятся нашего родного государства. И думал: "Что же это получается, что они плохие, раз боятся нашего государства?" Было мне страшно и непонятно.

Потом это все забылось, но уже в сознательном возрасте как-то всплыло в памяти, и я вдруг понял, что все это происходило во время "дела врачей". У деда были все основания бояться, а отсутствие по месту жительства в период наиболее активных посадок иногда могло спасти.

Но деду в итоге в тот раз повезло. Его не арестовали, а только уволили, да и то без скандала, вполне гуманно. В ГИДУВе,  где он работал, устроили реорганизацию, в ходе которой всех формально увольняли и тут же автоматически снова оформляли на работу. Всех и оформили автоматически, кроме евреев. В принципе, это вполне могло предшествовать аресту, но тут вождь умер, и дело прикрыли.

Я хорошо запомнил, как сообщили о болезни Сталина. Я тогда сильно болел чем-то, и мне делали уколы. Саму процедуру я переносил вполне стойко, но в процессе приготовлений поднимал постыдный крик. Но когда сообщили о болезни Сталина, я себе этого не позволил. Подумал, что стыдно из-за каких-то уколов поднимать шум, когда Сталин в таком состоянии.

Я вот все думаю, откуда у меня это взялось. Дома меня вряд ли воспитывали в любви к вождю. В детский сад я не ходил. Телевидение в Ленинграде тогда только начиналось, передач было совсем мало. Газеты в ту пору тоже, надо полагать, не читал. Наверно, радио слушал. И книжки какие-то попадались, видимо. И этого оказалось достаточно. Глядишь, проживи Сталин еще несколько лет, и вырос бы из меня, прости господи, какой-нибудь Павлик Морозов.  

Короче, дед остался без работы. После смерти Сталина дело закрыли, угроза ареста исчезла, но кафедра-то уже была занята, и нового зведующего, естественно, никто не стал увольнять, чтобы очистить место деду. И в других медвузах свободных кафедр не было.

Деду было тогда 68 лет, но он был бодр и энергичен и хотел работать. Поскольку в Ленинграде работы не нашлось, он уехал в Караганду – заведовать кафедрой в тамошнем мединституте. Полагаю, профессоров из Ленинграда, учившихся к тому же в Швейцарии, там не видели до того, и деда там встретили с почестями. Пока ему не дали квартиру, жил он, как я понимаю, в правительственной резиденции. Во всяком случае, он рассказывал, что играл в шахматы с Брежневым, когда тот приезжал в Караганду (Брежнев был тогда вторым секретарем ЦК Казахстана). Кстати, Брежнев ему очень понравился – в отличие от ленинградских секретарей обкома (которых он, вероятно, лечил, пока работал в Ленинграде).

Так он и работал в Караганде. В отпуск приезжал в Ленинград, и они с бабушкой ехали отдыхать в Кисловодск, который очень любили, в санаторий имени Орджоникидзе. Там работала дедушкина сестра Женя.

А в 1962 году он приехал, не дождавшись начала каникул, тяжело больной, и умер 22 июня. Похоронили его на Серафимовском кладбище, там же похоронили через 10 лет, в 1972, бабушку Эдду… В Ленинграде из нашей семьи (по отцовской линии) сегодня не осталось никого.

А фотография деда висит (во всяком случае висела в 2005 году) в ГИДУВе на кафедре терапии в ряду других заведующих прежних времен.

Добавлю несколько чисто личных «зарисовок».

У деда, сколько я его помню, всегда были густые абсолютно белые кудри. Мне очень хотелось смолоду поседеть, как он, и я надеялся, поскольку отец тоже начал седеть рано. Но ничего не получилось, седеть начал в ту пору, когда ничего оригинального в этом уже не было,скорее огорчало,  да и белых кудрей не получилось. Получился какой-то диккенсовский цвет перца с солью.

Дед в пять лет научил меня играть в шахматы. Сперва давал мне в фору ферзя, потом ладью, потом – слона, а потом мы стали играть на равных. К концу его жизни я его стабильно обыгрывал. Дед был азартный и огорчался из-за проигрышей ужасно. С годами я понял, что надо было проигрывать ему хоть иногда, но подростки жестоки, и тогда мне это в голову не приходило. А когда стал, видимо, подобрее, давно  было уже поздно.

А еще дед меня к пяти годам научил считать – сложение, вычитание и таблица умножение. И как-то, решив поучить меня житейской мудрости, сказал мне, пятилетнему, что самое хорошее, когда жена младше мужа на 20 лет. Сказано это было при бабушке, которая была  моложе деда на 7 лет…  Я эту историю знаю уже по рассказам мамы, сам забыл. Так вот, услышав это, я, по словам мамы, призадумался (видно, считал в уме), а потом с ужасом сказал: «Так это мне еще 15 лет ждать, когда она только родится?!»

У деда часто бывала бессонница. Лежать ему, видно, было скучно, и он начинал петь. Пел до тех пор, пока не просыпалась бабушка. И тогда они начинали ругаться.

Кстати, ругались они част, причем не на идиш, как все евреи их поколения, а по-польски. Может быть, их семьи были настолько ассимилированы, что идиш у него дома был не в ходу. Не знаю, тогда не спрашивал, а теперь не у кого.

Когда мне исполнилось 16, я получил паспорт. В СССР в паспорте указывалась национальность. Советские законы в этом смысле были либеральнее израильских, и я в моем случае имел право выбирать. В законе говорилось, что предпочтительно выбирать национальность матери, но выбор допускался. По-моему, это единственное, что люди в СССР могли реально свободно выбирать. Я записался евреем. Решал сам, взрослые на меня никак не влияли. Полагаю, что родители представляли себе, каков будет мой выбор, но не вмешивались. А дед, когда узнал о моем выборе, сказал «Ты дурак». Потом подумал и добавил: «Хотя из осажденной крепости не бегут».