Вместо того, чтобы писать всякие глупости, решил поболеть ковидом.

 

Ботвинник

(окончание)

Теперь уже вряд ли самый дотошный литературный исследователь-"довлатовед" сможет выяснить, как и почему придумал Довлатов эту историю. Можно только гадать. Может, Ботвинник действительно в какой-то компании (совершенно не обязательно в редакции) рассказал историю о своем приключении и процитировал строчку из Хазина. А может, у Довлатова просто зуб по какой-то причине был на Ботвинника, и он вообще всю эту историю выдумал. Как бы то ни было, при всей моей огромной любви к Довлатову, мне кажется, что не стоило бы писать всякие малоприятные вещи не о литературных персонажах, а о вполне живых людях, называя при этом их настоящие фамилии. Я не одинок в этом мнении, причем мое "мне кажется, не стоило бы писать" сущая ерунда по сравнению с тем, что говорил на эту тему писатель Дар. Дара я не читал и знаю о нем исключительно благодаря Довлатову. Читал у него упоминания о Даре и раньше, а уже когда начал свои писания о Ботвиннике, обнаружил нечитанный раньше сборник Довлатова "Блеск и нищета русской литературы". Это сборник статей и выступлений о литературе. И есть там статья про этого самого Дара. Называется она "Последний чудак. История одной переписки". Не буду останавливаться на подробностях о Даре (рекомендую почитать и сборник в целом, и эту конкретную статью). Процитирую лишь кусок из статьи.

Года четыре назад я жил в Ленинграде. Сочинял рассказы и повести. Опубликовал в Израиле «Невидимую книгу».

В этой «Невидимой книге» содержались беглые характеристики моих ленинградских друзей. Молодых писателей и художников. Доброжелательные иронические зарисовки. Нечто вроде дружеских шаржей…

Дар реагировал бурно. (Он уже жил в Израиле.) Наводнил Ленинград призывами избить меня.

Его призывы неожиданно реализовались. Я был дважды избит в отделении милиции. Правда, за другие грехи.

Теперь, живя в Америке, я наконец спросил Давида Яковлевича:

— В чем дело?

Дар ответил:

«…Эта международная кампания была инспирирована вашим панибратским отношением к вашим же несчастным современникам. Я обиделся за Володю Губина, Юру Шигашова, Холоденко, Алексеева и других весьма талантливых, на мой взгляд, писателей, которые в отличие от вас не обладают могучей, исполинской фигурой, атомной энергией, вашей армяно-еврейской жизнеспособностью. Подтрунивать можно над победителями — Львом Толстым, Владимиром Набоковым, Андреем Битовым, Сергеем Довлатовым, но подтрунивать над спившимися, припадочными, несчастными, всеми оплеванными, честными, мужественными ЖЕРТВАМИ литературы, на мой взгляд, непорядочно. Ни Губин, ни Шигашов, ни Холоденко не бежали с поля боя, как, допустим, — Воскобойников или Горбовский, и поэтому они заслуживают уважения. А вы о Вере Федоровне пишете с уважением, и даже обо мне, а о Володе Губине — без должного уважения. За это следует бить морду. Любому…»

Я пытался что-то объяснить Давиду Яковлевичу. Писал о своих тяжелых комплексах. О разбитом сердце. О том, что я вовсе не победитель… В ответ раздавалось:

«…Вы пишете, что я еще лет двадцать назад зарегистрировал вас в своем безумном сознании как победителя, силача и красавца. А хуже брани для меня не существует…

Ну конечно же вы правы. Если бы вы были такого роста, как я, и так же некрасивы, и так же слабосильны, вы бы поняли, как омерзительны все без исключения высокие, сильные и привлекательные мужчины…

Но не будем об этом. Этого вам не понять.

И еще одно. Вы один из тех весьма немногочисленных ваших литературных сверстников, которые никогда не нуждались ни в моей моральной поддержке, ни в моей вере в ваш талант. Вы прекрасно обходились без моего участия в вашей литературной судьбе. А я всю жизнь больше всего на свете боялся и сейчас боюсь показаться назойливым и навязывать себя. Поэтому я старался защитить тех, кто нуждался в моей защите, — от всех других, и в том числе — от вас…»

Конечно, Ботвинник не был "жертвой литературы". Он получил от литературы немало, не по литературным заслугам, и его скорее можно отнести к тем, кто "бежали с поля боя"… И все же, и все же…

Правда, тут нельзя не сказать,что к себе Довлатов был гораздо более безжалостен, чем к другим. И даже если и позволял себе лишнее (по принципу "ради красного словца не пожалеет и отца"), то никогда не был злобным. И мне как-то не приходилось слышать, чтобы люди, в том числе и "обиженные" им, отзывались о Довлатове плохо или с обидой. Практически всегда отзывы полны любви и восхищения, хотя и добродушные несмешки многие позволяли себе. Единственный, кого я знаю, отзывывшийся о Довлатове со злобой, — это Дмитрий Быков. Но они не были знакомы, и Быковым, сколько могу судить, движет и двигала обычная профессиональная зависть. Ведь миллионы читателей по-настоящему любят книги Довлатова. Я сам знаком со многими такими людьми. И не знаю ни одного, кто сказал бы, что "по-настоящему" любит книги Быкова. И не знаю ни одной фразы Быкова, которая "ушла бы в народ", которую цитировали бы в разговорах, как Довлатова, как раньше цитировали, скажем, Зощенко, Ильфа и Петрова, позднее — Стругацких....

 

Недавно я заказал в AliExpress новую домашнюю метеостанцию. Старая сломалась. Новая гораздо лучше старой. Она, как и старая, может показывать наружную температуру и температуру в помещении, влажность, время и число. Но, в отличие от старой, показывает все это одновременно, не нужно переключать индикацию. И, дополнительно по отношению к старой, показывает еще давление и фазу Луны.

Это я все к тому, что сегодня утром я сел за компьютер и увидел на экране метеостанции, которая стоит рядом на столе, число — 12 ноября. Я теперь как-то больше слежу за днями недели, это существенно в нашей жизни. Скажем, в пятницу мы ходим на рынок, а вечером встречаем шаббат с бутылкой вина… А числа особого значения не имеют. Поэтому я с утра знал, что сегодня суббота, но о числе не подумал. Пока не увидел дату на экране…

И теперь я с нетерпением жду, когда закончится этот день и надеюсь, что закончится он без неприятных происшествий.

Дело в том, что 12 ноября — очень плохой для меня день.

12 ноября 1962 года я поссорился со своей первой любовью, и эта ссора привела к разрыву, из-за которого я долго приходил в себя.

12 ноября 1991 года я попал под машину, и травма ноги дает о себе знать до сих пор.

12 ноября 1969 года я вообще стараюсь не вспоминать, тем более, рассказывать об этом дне.

Три тяжелейших дня в моей жизни, пришедшиеся на одно число — вряд ли это совпадение.

Так что остается надеяться, что сегодня все будет хорошо, что ничего плохого не произойдет. Шансы неплохие, три случая из 77 — это все-таки совсем не безнадежная статистика.

Всем удачного дня без неприятностей

— сегодня и ежедневно.

 О Ботвиннике

Завтра мы едем на три дня в Тель-Авив, так что в субботу я буду оторван от компа. Поэтому выкладываю текст заранее, сегодня.

Раньше мне как-то не приходило в голову проверить достоверность довлатовского рассказа о Ботвиннике. Но в этот раз решил попробовать найти стихотворение для детского журнала, которое упоминает Довлатов. И в ходе поисков выяснил, что "адмиралтейская игла без чехла" — это не Ботвинник. Это из пародии Александра Хазина "Возвращение Онегина (глава одиннадцатая)", опубликованной в 10 номере за 1946 год в журнале "Ленинград".

Вот соответствующее место из этой "одиннадцатой главы"

Вот сад, где юностью мятежной

Бродил Онегин. Вот едва

Шумит державная Нева,

Бия волной в гранит прибрежный,

И вновь сверкает без чехла

Адмиралтейская игла.

Тут надо сказать, что у Хазина "игла без чехла" вовсе не связана с подсознанием. Вполне прямой, конкретный смысл этой фразы, понятен, наверно, каждому ленинградцу, во всяком случае, из моего поколения, которое хоть и не застало блокаду, но много о ней знает — в том числе и от родных и близких, переживших этот ужас... Дело в том, что для маскировки, чтобы лишить немецких летчиков ориентиров, была после начала блокады осуществлена маскировка золоченых шпилей и куполов города. В основном их покрыли серой краской, но шпиль Адмиралтейства красить было по техническим причинам нельзя, и его закрыли чехлом. Подробно обо всем этом написано здесь: https://vk.com/@libpetrograd-kak-v-blokadu-maskirovali-petropavlovskuu-krepost. И снятие чехла для людей, переживших блокаду, стало историческим событием. Это означало возвращение к прежней, мирной жизни. То есть война еще продолжалась, чехол сняли 30 апреля 1945, но ясно было, что Победа близка, что бомбежек больше не будет…

Я, кстати, знал о существовании хазинской пародии, отец мне читал отрывки из нее, правда, фамилия автора мне не запомнилась, и с той поры в памяти сохранились вот эти строчки:

В трамвай садится наш Евгений.

О, бедный, милый человек!

Не знал таких передвижений

Его непросвещенный век.

Судьба Евгения хранила

Ему лишь ногу отдавило

И только раз, толкнув в живот,

Ему сказали: «Идиот!»

Он, вспомнив древние порядки,

Решил дуэлью кончить спор,

Полез в карман…Но кто-то спер

Уже давно его перчатки;

За неименьем таковых

Смолчал Евгений и притих.

Я только не знал в детстве о соответствующем выступлении Жданова, а когда узнал, то все равно не знал, что, кроме Зощенко и Ахматовой, он говорил тогда и о Хазине:

"Непонятно, почему ленинградцы допускают, чтобы с публичной трибуны шельмовали Ленинград, как это делает Хазин? Ведь смысл пасквиля, сочиненного Хазиным, заключается в том, что он пытается сравнивать наш современный Ленинград с Петербургом пушкинской эпохи и доказывать, что наш век хуже века Онегина".

И в качестве иллюстрации привел те самые, знакомые мне с детства строки.  

(продолжение следует)