В это трудно поверить, но в пору жестокого бескнижья в СССР, в 1975 году, я купил сборник Вознесенского "Дубовый лист виолончельный". Причем не достал по блату, а просто именно купил, и не на черном рынке, а в магазине. Правда, это был очень необычный магазин.

Мы открыли его для себя на первом курсе, когда стали возвращаться компанией из института на 75-ом автобусе-экспрессе. Выходили на Литейном после моста, на углу Чайковского и шли какой-то кусок вместе. Тогда мы и обнаружили этот магазин. Собственно, это был не магазин. На нем была вывеска "Городской библиотечный коллектор".. Как я понимаю, это было что-то вроде книжной базы, через которую книги распределяли в библиотеки города. Наверно, в задних подсобных помещениях был склад; даже в офисе, в который вход был с улицы, пол был завален пачками книг. В окне-витрине коллектора висел плакатик с сомнительной цитатой из Горького: "Нет ни одной книги, которая не могла бы научить чему-то хорошему". Не думаю, что Горький такое говорил или писал такое (во всяком случае, найти эту цитату мне не удалось), но в любом случае это полная чепуха, по-моему. А в углу этого офиса имелся небольшой прилавок, позади которого был стенд с книгами. Это и был "магазин". И в этом магазине можно было, если повезет, купить совершенно немыслимый книжный дефицит. Я помню, что купил там сборник рассказов Беля и "Деревушку" и Город" Фолкнера. С тех пор, со времен первого курса, оказавшись в этом месте Литейного, я обязательно заходил в этот магазин. И, как я уже сказал, в 1975 купил там этот томик Вознесенского.

Когда стал читать, наткнулся там на непонятное стихотворение.

Вот оно:

РЕКВИЕМ ОПТИМИСТИЧЕСКИЙ
ПО ВЛАДИМИРУ СЕМЕНОВУ,
ШОФЕРУ И ГИТАРИСТУ

За упокой Семенова Владимира
коленопреклоненная братва,
разгладивши битловки, заводила
его потусторонние слова.

Владимир умер в 2 часа.
И бездыханно
стояли полные глаза,
как два стакана.

А над губой росли усы
пустой утехой,
резинкой врезались трусы,
разит аптекой.
Спи, шансонье Всея Руси,
отпетый,
ушел твой ангел в небеси
обедать.

Володька,
если горлом кровь,
Володька,
когда от умных докторов
воротит,
а баба, русый журавель,
в отлете,
орет за тридевять земель:
«Володя!»

Бродил закатною Москвой,
как богомаз мастеровой,
чуть выпив,
шел популярней, чем Пеле,
носил гитару на плече,
как пару нимбов.
(Один для матери — большой,
золотенький,
под ним для мальчика меньшой...)
Володька!
За этот голос с хрипотцой,
дрожь сводит
отравленная хлеб-соль
мелодий,
купил в валютке шарф цветной,
да не походишь.
Отныне вечный выходной —
свободен...

Но в Склифосовке филиал
Евангелия.

И Воскрешающий сказал:
«Закрыть едальники!»

Твоею песенкой ревя
под маскою,
врачи произвели реанимацию.
Ввернули серые твои,
как в новоселье.
Сказали: «Топай. Чти ГАИ.
Пой веселее».

Вернулась снова жизнь в тебя.
И ты, отудобев,
нам говоришь «Вы все — туда.
А я — оттуда!..»

Гремите, оркестры.
Козыри — крести.
Володька воскресе.
Воистину воскресе!

Стыдно сказать, но я не понял, о чем (точнее — о ком) это. При чем тут какой-то шофер, который шансонье всея Руси, и что это за баба за тридевять земель…

Стыдно мне стало в 84 году, и стыдно до сих пор.

В 1984 Вознесенский выступал в Ленинграде в КЗ "Октябрьский". Уж не помню, каким образом, но мне как-то удалось попасть на это выступление. И при этом не пострадать в немыслимой давке, которая возникла на входе — толпа неудачников, сорганизовавшись, пошла на прорыв.

В тот вечер Вознесенский прочитал это стихотворение так, как оно было написано.

Все было то же самое. Только вместо Владимира Семенова, шофера и гитариста значился Владимир Высоцкий, актер и гитарист.

Я конечно, могу оправдываться, мол, я не знал тогда, что отчество у Высоцкого "Семенович", и про его клиническую смерть в 1969 не знал. Но это жалкие оправдания.

Вот так странно работала советская цензура. Высоцкого знала вся страна, он играл в театре, он иногда снимался в кино, и даже в главных ролях (1969 — "Опасные гастроли", 1972- "Четвертый", 1973 — "Плохой хороший человек"), но его имя нельзя было упомянуть в стихотворении, написанном в 1971…

Кстати, на том вечере Вознесенского я узнал еще об одном цензурном вмешательстве в тексты, опубликованные в "Дубовом листе".

В замечательном стихотворении "Скрымтымным" в сборнике была строфа:

Скрымтымным — это не силлабика.
Лермонтов поэтому непереводим.
Вьюга безликая пела в Елабуге.
Что ей померещилось? — скрымтымным...

Здесь у меня все-таки возникла версия, откуда взялась "Елабуга", хоть здесь не осрамился.

Вознесенский подтвердил мою версию, прочитав эту строфу в оригинальном виде:

Скрымтымным — это не силлабика.
 Лермонтов поэтому непереводим.
 Лучшая Марина зарыта в Елабуге.
 Где ее могила? — скрымтымным...

И тоже ведь — имя Цветаевой в ту пору уже вроде бы не было под запретом. После долгого перерыва ее стихи напечатали в альманахе "Тарусские страницы", в 61 вышел ставший сразу библиографической редкостью томик "Избранное". Песню на стихи "Вчера еще в глаза глядел" пели в 60е на Таганке — в "Добром человеке из Сезуана". Таганка, конечно, это "узкий круг", но в том же 1975, одновременно со сборником, на всю страну навеки прославилась "Ирония судьбы" с песней "Мне нравится, что вы больны не мной" (кстати, только недавно узнал, что это стихотворение посвящено Маврикию Минцу, который на момент написания стихотворения был женихом сестры Марии - Анастасии). Правда, в титрах не было фамилий авторов стихов (как не было и фамилий исполнителей песен). Но тем не менее.

Короче, понять логику советской цензуры невозможно. Если она и была, то это логика душевнобольных.

Мне еще очень запомнилось, что в первой, журнальной, редакции "Обитаемого острова" Стругацких правящие в стране Неизвестные Отцы были переименованы в каких-то безумных "Огненосных Творцов", а члены правящей хунты Папа, Свекор и Тесть — в Канцлера, Графа и Барона...

В каком же мы все-таки жили дурдоме. Причем, как водится у душевнобольных, себя-то считали нормальными...