Не раз писал, что не люблю Дмитрия Быкова. Но последнюю его передачу "Один" слушал, не отрываясь. Точнее, один раз оторвался, чтобы послушать семичасовой утренний выпуск последних известий по радио РЭКА. Очень было интересно (это я про Быкова, в последних известиях, слава богу, ничего интересного не было, война потихоньку стала рутиной, а ничего существенного за ночь не произошло, тем более, что мы до этого уже просмотрели сводку новостей в интернете). Значительная часть передачи была посвящена Венедикту Ерофееву, и чуть ли не впервые я был согласен со всем, что говорил Быков. А многое из того, что он говорил, мне и в голову не приходило. Все-таки неприятно, но, как человек, старающийся быть объективным, я вынужден признать, что Быков понимает литературу несравненно лучше, чем я. А знает о литературе неизмеримо больше.

Написал — и подумал: что "больше" "несравненно" или "неизмеримо"? Я, когда писал, подразумевал, что "неизмеримо".

А за один момент в передаче я Быкову особо признателен. Он заговорил о белых глазах девушки Венечки ("Там каждую пятницу, ровно в одиннадцать, на вокзальном перроне меня встречает эта девушка с глазами белого цвета, – белого, переходящего в белесый"). Про эти белые глаза и про то, что это белый в данном случае - цвет водки я знал и раньше, но Быков задал самому себе вопрос — читал ли Ерофеев стихотворение Бродского, когда писал этот кусок. И процитировал Бродского. Оказалось, что это стихотворение я не знаю. Его не было в большой подборке Бродского (почти весь его советский период — но все же не весь), которую я печатал зимой 73 года на Таврической на огромном "Ундервуде" Димы Шнеерсона. Помню, как мы вдвоем волокли этот "Ундервуд" с 6-ой Советской, где жил Дима, на Таврическую…

Стихотворение называется "Подражая Некрасову или любовная песнь Иванова", и заканчивается оно такой строфой:

Я знал ее такой, а раньше - целой.

Но жизнь летит, забыв про тормоза.

И я возьму еще бутылку белой.

Она на цвет как у нее глаза.

Стихотворение датировано 1968, Ерофеев написал "Москва — Петушки" в 1969. Так что мог и прочитать его. А может, двум гениям почти одновременно пришел в голову этот образ независимо друг от друга, но почти одновременно. Мне приятнее думать, что Ерофеев читал Бродского.